В 1703 году, когда султана Мустафу II сменил на троне его брат, Ахмед III, Толстому позволили было ездить, куда ему заблагорассудится, но затем появился очередной великий визирь и послабления кончились. Посол в отчаянии писал в Москву: «Новый визирь ко мне неласков, и мое прискорбное пребывание, труды и страх возобновились пуще прежнего: опять ко мне никто не смеет, и я никуда не могу ездить, с великим трудом и письмо это мог послать. Вот уже при мне шестой визирь, и этот хуже всех». Вскоре шестого визиря сменил седьмой, но дела Толстого обстояли по-прежнему неважно.

В какой-то мере дурное обращение с Толстым объяснялось тем, что турецкий посол в Москве тоже жаловался на дурное отношение со стороны русских. Турецкого представителя, посланного оповестить о восшествии на престол Ахмеда III, приняли вежливо, но аудиенции у царя заставили ждать очень долго. Эта проволочка была намеренной. Петр хотел потянуть время, чтобы таким образом убедить посла в величии русского царя. К тому же Петр никак не допускал турка туда, куда он больше всего стремился: на базу российского флота в Азове и на верфи в Воронеже. Царь писал азовскому губернатору, чтобы тот не давал «турке» приблизиться к Воронежу и увидеть Азов.

Все это рикошетом ударило по Толстому, когда в Константинополь пришло письмо, в котором турецкий посол рассказывал, как с ним обращаются в России. «Что [он] писал, того не знаю, – рассказывал Толстой, – но меня страшно стеснили, заперли со всеми людьми на дворе моем и никого с двора, ни на двор не пускают, сидели мы несколько дней без пищи, потому что и хлеба купить никого не пустили, а потом едва упросил большими подарками, что начали пускать по одному человеку для покупки пищи».

Кроме того, Толстой тревожился, как бы кто-нибудь из посольских сотрудников не принял ислам и не выдал бы всю его сеть информаторов. В конце концов так и случилось, но посол безотлагательно разрешил эту проблему. «Притом нахожусь в большом страхе от своих дворовых людей, – пишет он в Москву. – Жив здесь три года, они познакомились с турками, выучились и языку турецкому, и так как теперь находимся в большом утеснении, то боюсь, что, не терпя заключения, поколеблются в вере, потому что бусурманская вера маломысленных очень прельщает; если явится какой-нибудь Иуда, великие наделает пакости, потому что люди мои присмотрелись, с кем я из христиан близок и кто великому государю служит, как, например, иерусалимский патриарх, господин Савва Рагузинский-Владиславич и другие, и если хотя один сделается ренегатом и скажет туркам, кто великому государю работает, то не только наши приятели пострадают, но и всем христианам будет беда. Внимательно за этим слежу и не знаю, как Бог управит. У меня уже было такое дело: молодой подьячий Тимофей, познакомившись с турками, выдумал обусурманиться; Бог мне помог об этом сведать, я призвал его тайно и начал ему говорить, а он мне прямо объявил, что хочет обусурманиться: я его запер в своей спальне до ночи, а ночью он выпил рюмку вина и скоро умер; так его Бог сохранил от такой беды».

Шло время, забот у Толстого прибавлялось. Не присылали из России жалованье, и он вынужден был, чтобы свести концы с концами, продать часть собольих шкурок, выданных ему на подарки. Он писал царю – просил денег и разрешения выйти в отставку и вернуться домой. Петр ответил отказом на том основании, что деятельность Толстого очень важна для России. И Толстой продолжал выбиваться из сил: подкупал, интриговал – словом, делал что мог. В 1706 году он доносил, что двое из самых благоразумных пашей задушены по подстрекательству великого визиря, который не любит способных людей, и «дай Вышний, чтоб и остальные все передавились».

Когда на Дону восстали казаки под предводительством Булавина, а шведы вторглись в Россию, Петр опасался, как бы султан не соблазнился удобным моментом отобрать Азов. Он склонялся к тому, чтобы умиротворить турок, и приказал ни в коем случае не держать в русских тюрьмах ни одного турецкого или татарского узника. Толстой этих шагов не одобрял. Он чувствовал, что турки скорее утихомирятся, если держаться с ними жестко, даже угрожающе. Дальнейшие события подтвердили его правоту. Весной и летом 1709 года, накануне Полтавы, турки не вмешались в войну на стороне Швеции – мало того, упорные разговоры о войне с Россией и слух, что русский флот уже входит в устье Босфора, даже вызвали настоящую панику на константинопольских улицах.

Так восемь трудных лет Толстой с успехом поддерживал интересы своего повелителя и оберегал мир между Россией и Турцией. Но в 1709 году Карл XII, бежавший из-под Полтавы, явился во владения султана. С этого момента султан четырежды за три года объявлял войну России.

* * *

Перейдя Буг и вступив на земли Османской империи, Карл XII стал гостем султана. Король и казацкий гетман Мазепа попросили убежища во владениях султана. Согласно установлениям ислама, Ахмед III должен был принять и защищать их. Обязанность эта считалась непреложной, и когда в Константинополе узнали, что очаковский паша медлит с решением и что из-за него казаки, ожидавшие ответа на противоположном берегу, были порублены настигшими их русскими, султан всерьез подумывал послать этому паше шелковый шнурок.

Удостоверившись, что шведский король находится в его империи, султан поспешил загладить промах. Через несколько дней к королю явился бендерский сераскир (начальник гарнизона) Юсуф-паша с официальным приветствием и с обозом всяких лакомств. Скоро оголодавшие шведы уже угощались дынями, бараниной, отличным турецким кофе. Кроме того, Юсуф-паша привез от султана приглашение, от которого слегка отдавало приказом, чтобы его гости отправились в Бендеры, город на Днестре в 150 милях к юго-западу. На новом месте Карл расположился лагерем, который представлял собой вытянутый вдоль берега Днестра ряд красивых турецких шатров на лугу, в обрамлении фруктовых деревьев. В этом прелестном краю, позднее известном как Бессарабия, неугомонному шведскому королю предстояло прожить три года.

Отправляясь туда, Карл не имел ни малейшего представления, какое будущее его ожидает. Он собирался возвратиться в Польшу и возглавить армии Крассова и Станислава, как только заживет его раненая нога. В Польше же король рассчитывал встретить корпус Левенгаупта, который он бросил под Переволочной. В довершение всего Карл послал указ в Стокгольм, Государственному совету, собирать новые полки и переправлять их через Балтику. Но природа и политика словно сговорились ему помешать. Рана заживала медленно, и прошло целых шесть недель, прежде чем Карл смог снова сесть на коня. Пока король выздоравливал, стало известно, что его старшая сестра, вдовствующая герцогиня Голштинская Хедвига София, умерла в Стокгольме во время эпидемии кори. Несколько дней король, не имевший своей семьи, не мог осушить слез. Он укрылся в шатре и не хотел видеть даже ближайших друзей. Сначала он просто отказывался верить этому сообщению, хотя оно содержалось в официальном письме с соболезнованиями от шведского Совета. Младшей сестре Ульрике Карл написал о своей надежде, что «этот слишком страшный, совершенно внезапный слух, совсем меня ошеломивший», будет опровергнут. Позже он писал ей, что был бы счастлив умереть первым из них троих и что теперь молится о том, чтобы оказаться хотя бы вторым.

Вскоре его постигло еще одно горе. Больного, престарелого гетмана Мазепу, на свою беду перед Полтавой связавшего судьбу с Карлом, из королевского лагеря пришлось перенести в дом в Бендерах, но там от жары ему стало еще хуже. Карл не предал союзника: когда от Петра пришло предложение освободить графа Пипера в обмен на Мазепу, король отказался. 22 сентября 1709 года Мазепа умер, и Карл на костылях хромал за гробом.