дома. Но были они не дома, а на военной базе, где их дочь несла службу, а они лишь ненадолго заехали в гости, и поэтому между ними и ею все время чувствовался болезненный диссонанс, даже когда они сидели вместе и ели и когда разговаривали, но особенно остро он проступил, когда пришло время ложиться спать. Ирис страшно устала после ночи, проведенной у плиты, и Микки тоже, после нескольких часов за рулем, и они стали уже укладываться, но Альма все сидела, словно прикованная к своему стулу, хотя ей давно следовало вернуться в армейский барак.

«Хочешь спать с нами?» – предложила Ирис, видя, как трудно ей уйти, и Альма сказала: «Не знаю. Здесь найдется для меня место?» Ирис вытянула для нее из-под своей кровати раскладушку. На раскладушке со стороны Микки уже крепко спал Омер, но Альма только стояла рядом, не в силах ни на что решиться, пока не сказала: «Да ладно, я лучше вернусь в казарму». Но никуда не пошла, а продолжала стоять в дверях, глядя, как мать переодевается в ночную рубашку, а потом снова сказала: «Ну, так я вернусь к себе», но вместо этого уселась на траву возле пластикового стола, как верный сторожевой пес, и Ирис не решилась закрыть дверь и вышла к ней в своей тонкой ночной рубашке.

«Тебя что-то беспокоит? – спросила она. – Хочешь поговорить?» И Альма ответила: «Можно поговорить, если хочешь». Ирис задала ей несколько вопросов о курсах, о подругах, о будущей должности. Альма отвечала односложно. Поняв, что дочери откровенничать не хочется, Ирис сказала с извиняющейся улыбкой: «Я ужасно устала – полночи готовила». И Альма тотчас ответила: «Ну, так ложись спать, мама». – «А как насчет тебя? – спросила она. – Разве ты не устала?» – «Устала», – сказала Альма. Но не сдвинулась с места.

«Ну, спокойной ночи, девочка моя, – сказала Ирис, вставая, – завтра поговорим». – «Спокойной ночи, мама», – ответила Альма и осталась сидеть, проводив ее непроницаемым взглядом. Но ночь оказалась не особенно спокойной. После этого разговора Ирис не могла заснуть, все думала, чего, собственно, хотела дочь, и боялась выглянуть и проверить, там ли она еще, на траве у пластикового стола: четкий унылый силуэт, девочка в форме. Теперь Ирис казалось, что, останься она рядом с ней на всю ночь, не сдайся перед усталостью, Альма, может быть, не попалась бы в нынешнюю ловушку, которая теперь требует куда более мучительных жертв, чем одна бессонная ночь.

Так-то вот, вздохнула она. Мы понимаем, что могли что-то исправить, когда уже поздно. Но сейчас она не станет об этом думать. Да и жертва ее, может быть, только временная, только небольшая отсрочка, ведь сама она ждала возвращения Эйтана не один десяток лет, так что еще несколько месяцев ожидания ничего не изменят, он подождет ее так же, как она ждала его. Но даже мысль о нем оказывается опасной. От Саши тотчас пришло сообщение: «Кажется, дело плохо». Ирис немедленно ответила: «Что происходит?» – и он написал: «Она переоделась в короткое платье и сильно накрасилась, сейчас выходит из бара».

«Иди за ней!» – приказала Ирис. Но Саша оказался хладнокровнее, чем она. «Не стоит, – написал он, – это вызовет подозрения и у нее, и здесь. Я должен оставаться на месте». Ирис пришлось признать, что он прав. Но сама-то она никаких подозрений не вызовет? В худшем случае подумают, что она не в себе. Ирис торопливо поднялась и заявила:

– Мне нужно бежать, сколько с меня?

Официантка медленно направилась к кассе. Подгоняя ее, Ирис выкрикнула:

– Пожалуйста, я очень спешу, моя дочь попала в больницу! – и, положив на стол крупную купюру, не стала дожидаться сдачи.

Микки бы с ума сошел от такой расточительности, он и без этого бы рехнулся, будь он сейчас рядом с ней, – метался бы уже по улицам и орал как резаный: «Альма, где ты? Альма, подожди!» Ирис не бегала со времен ранения, но теперь ринулась вперед, не щадя едва сросшихся костей и ощущая, как с каждым мгновением слабеют платиновые штифты, над которыми несколько часов трудились лучшие хирурги страны.

– Альма, вернись ко мне! Вернись домой!

Ирис понятия не имела, приближает ли ее к дочери улица, по которой она бросилась бежать, или, наоборот, отдаляет от нее и слышны ли ее отчаянные крики сквозь шум автомобилей, гомон толпы и музыку, доносящуюся из открытых кафе, но продолжала кричать, не замечая взглядов прохожих, продолжала кричать, словно была на улице одна, взгляд ее метался туда-сюда в поисках худенькой девушки в коротком платье – иголки в стогу сена, – пока непривычные к бегу ноги не запнулись о бордюр и она не растянулась в полный рост, неуклюжая, как бревно, в последнюю секунду жестом изумления и отчаяния выставив вперед руки, вполне понимая и принимая тот очевидный факт, что ничто больше не сможет предотвратить удара.

Этой секунды ей не хватило тем утром, когда осознание накрыло одновременно со взрывной волной. Ни птицы не щебетали, ни скот не мычал, ни чайки не парили, лишь она одна взмыла вверх сквозь развороченную крышу машины, наблюдая с высоты птичьего полета за ареной нечеловеческой людской боли. Ирис помнила, что простилась с матерью и с Микки, и подумала об отце, который вот-вот протянет с небес руку и заберет ее к себе (в тот год ей как раз исполнилось столько же, сколько было ему), но совершенно неожиданно забыла проститься с детьми, вообще забыла, что у нее есть дети. А вот сейчас она думала только об Альме: куда ты отправилась? что ты делаешь? когда вернешься?

– Альма, – стонала Ирис, лежа ничком на тротуаре и вытянув руки вдоль тела, как будто легла спать.

Со всех сторон к ней мчались прохожие.

– С вами все в порядке? – снова и снова повторяли они.

Какие все в этом городе странные: видят перед собой человека, с которым явно что-то не в порядке, и все равно задают этот дурацкий вопрос!

– Вы можете встать? – спрашивали ее. – Головой не ушиблись? Вызвать вам скорую? – Хор голосов, мешанина вопросов, которые она слышала, но не понимала, понимала, но не могла ответить, могла, но не хотела…

Она слишком устала, надо, наконец, выспаться, слишком много выпила, надо поспать, неважно где – тут, на тротуаре, даже спокойнее, чем в кровати Альмы. Ирис с трудом перевернулась на спину, провела языком по зубам, проверяя, все ли целы. Ее тело сплошь покрыто болью, как небо звездами. Моргнув, она вдруг их увидела – до чего же странно, такие яркие звезды в самом центре