Боаз контролирует телефон Альмы, почему-то шокировало Ирис даже больше, чем его контроль над самой личностью дочери. Горло сдавило, Ирис казалось, она проглотила яд и уже начинает умирать мучительной смертью. Тяжело дыша, она снова протянула руку к сотовому. Может, все-таки позвонить Эйтану, может, он еще в городе? Какую пользу может принести ее мучительный личный пример, о котором никто не узнает? Ведь он создан для нее, и она – для него, родник и шелковица тому свидетели.

Или, может, попросить заботливую официантку привязать ее руки к стулу, чтобы она не могла позвонить, – как Одиссей, который приказал матросам привязать себя к мачте корабля? Но кто знает, как тут отнесутся к подобной просьбе? Даже в этом все повидавшем городе она, несомненно, прозвучит необычно. Но ведь и ситуация необычна, и дочь тоже находится в необычной ситуации. И не то же ли самое выбрала ее дочь, опрометчиво дав связать себя по рукам и ногам?

Не зря этот бар почти безлюден: суп тут безвкусный, а чай холодный, но зато тут удобно, вокруг нет суеты, и никто не смотрит на Ирис, кроме официантки, которая подошла снова.

– Все в порядке? – механически спросила она, и Ирис в негодовании замотала головой.

Люди разучились понимать слова, которые произносят, разучились видеть и думать.

– Вам кажется, что все в порядке? – возмутилась было она, но тотчас опомнилась. – Простите, вы тут ни при чем, просто этот вопрос настолько бессмыслен!

– Извините, если я вас расстроила, – ответила официантка и отошла, тряхнув длинными каштановыми волосами.

Такие же точно, чуть ли не до пояса, были у Альмы. За день до призыва она подстригла их в первый раз, – не слишком коротко, но все же то было нелегкое прощание, первое в череде прощаний, продолжившейся на следующее утро, когда они, усталые и напряженные, провожали ее до места сбора. Она вдруг разразилась рыданиями и припала к ним. Обнимая ее, Ирис поразилась хрупкости ее тела, а еще больше – тем, как дочка цеплялась за нее, не в силах оторваться. Когда объявили ее имя и она села в автобус, ее плечи еще дрожали, а они с Микки стояли и махали вслед уезжающему автобусу, а потом молча вернулись к своей машине со смутным чувством беды.

«Не волнуйтесь, – уговаривали ее в учительской, – что может случиться с девушкой? Поберегите силы до призыва сына, вот это будет настоящий ад». Но Ирис волновалась. Она весь день напряженно ждала телефонного звонка, который раздался только вечером. Альма рыдала в голос: «Мама, забери меня отсюда! Я больше не могу здесь оставаться ни на минуту!» Они оба пытались уговаривать ее: «Лиха беда начало, вот увидишь, ты привыкнешь, уйти всегда успеешь». И она действительно в конце концов привыкла и приспособилась, но то, чего это ей стоило, удивило их, показав уязвимость дочери, о которой они не подозревали.

Через несколько месяцев после того утра, когда Ирис отвезла ее на автовокзал, Альма вдруг сказала ей: «Знаешь, дня не проходит, чтобы я не вспоминала этот автобус с призывниками… Кошмар, я просто не понимаю, как я там осталась и не выскочила на ходу. Это был худший день в моей жизни». О самых важных вещах она всегда говорила в самое неподходящее время, словно желая свести на нет их важность и не дать о них поговорить.

Может, они с Микки не придали значения этой ее проблеме? Ведь, как только она, как им показалось, привыкла и приспособилась к армейской жизни, они тоже привыкли и приспособились к ее отсутствию, к ее пустой комнате, к ее пустой кровати, которая стала для Ирис удобным убежищем, и, даже когда она еще приспособилась не вполне, они время от времени ругали ее за преувеличенные жалобы. «Вы не поверите, какой здесь ужас, просто какое-то варшавское гетто!» – однажды вечером хныкала она с базы, где проходила курсы подготовки молодого бойца, а Ирис отчитала ее в ответ: «Как тебе не стыдно! Нашла с чем сравнивать! Ты или дурочка, или неженка, или и то и другое вместе». А Микки добавил своим мягким, но назидательным тоном: «Ведь ради того, чтобы варшавское гетто не повторилось, ты сейчас служишь в армии». Но Альма лишь горько рассмеялась: «Только на меня не рассчитывайте, я едва могу удержать автомат, он больше меня самой».

«Каждый вносит посильный вклад, – сказал Микки. – Держись, Альми, не сдавайся, не отступай». И она не отступала, но как-то неуловимо они сами отступились от нее, а когда она, судя по всему, преодолела первые трудности, не спрашивали себя, что, собственно, так ее мучило. Видимо, дело не в физических условиях: но сама разлука с домом причиняла Альме большую боль, чем подругам, и похоже, причиняет до сих пор. Недаром ей понадобился тюремщик, чтобы связать по рукам и ногам, чтобы не дать вернуться домой, чтобы он встал между нею и родителями, не давая их видеть и даже отвечать на сообщения.

Ирис вспомнила один из вечеров, когда это страдание было особенно пронзительным и острым. Это смутило и встревожило ее, но через несколько дней она перестала об этом думать, ведь невозможно все время носить с собой все опасения и тревоги – всегда приходится заниматься только самыми срочными и неотступными из них, расхаживая по свету с гигантским пауком на голове и не подозревая о его присутствии.

В один из выходных они поехали навестить Альму и, поскольку военная база была расположена далеко, сняли по ее совету комнату на ночь у кого-то из местных. Дочь их очень ждала и, как обычно, встретила с робкой радостью, которая, однако, вскоре погасла. Уже к ужину стало понятно, что их присутствие ее почему-то угнетает. Ирис, как всегда, пыталась поднять общее настроение и с деланой веселостью вытаскивала из сумки-холодильника всяческие деликатесы, которые с превеликим трудом приготовила накануне ночью, после утомительного рабочего дня, и торжественно объявляла о каждом из своих шедевров, словно ожидала оваций. «Киш с кукурузой! Салат из пасты! Бурекас со шпинатом! Салат из чечевицы! Пирог с халвой! Кто тут у нас проголодался?» – выкликала она, словно воспитательница в детском саду, расставляя тарелки и стаканы, раскладывая столовые приборы и салфетки на пластиковом столе во дворе. Ирис была так довольна, что ничего не забыла, – но, возможно, она забыла самое главное?

В тот вечер они больше всего походили на семейство кочевников, перевозящее с места на место свою еду и посуду, свои привычки и комплексы, – внешнее подобие семьи: мама и папа, мальчик и девочка, сидящие вокруг стола, словно