Но единственным его настоящим поздним шедевром остается поэма «Черный человек». Поэма, правда, задумана была в 1923 году, но осуществлена уже незадолго до конца, в 1925-м. В ней есть глубочайшая мысль, которая почему-то ускользает от читателей, – опять случилось то самое, что всегда происходит с Есениным: факты заслонили суть, волны погасили ветер. Страшное, действительно кошмарное, очень убедительное содержание этой поэмы, блистательная форма с тою же длинной строкой, с тем же вольным и прихотливым течением бреда, кошмара – все это затемнило мысль.

Черный человек повторяет совершенно бендеровский набор чудовищной безвкусицы. Это зощенковское неизжитое наследие Серебряного века, пошлятина Серебряного века: аргентинское танго, легкость, авантюризм – выжило, это сидит и в Есенине, как во всяком человеке поверхностно усвоенной городской культуры. Но дальше все становится страшней и страшней, холодней и холодней:

Это разбитое зеркало мы помним, но избегаем применить к собственной исторической судьбе. Если бы все многочисленные враги, которых мы видим вокруг себя, все наши «черные люди», которых мы беспрерывно встречаем на собственном пути, все, кто нас обложил и устраивает засады против нашей исторической самости, представились нам как они есть – детьми нашего больного воображения, – мы бы многое поняли. И может быть, смогли бы жить дальше… Но, к сожалению, для русской души в ее нынешнем состоянии это невыносимо. Потому что как только она увидит, что сама порождает свои фантомы, ей не останется ничего, кроме как уничтожить и себя. Потому что жить с этим грузом она не может, что Есенин нам всей своей судьбой и доказал.

Разговор о Цветаевой гораздо проще, чем разговор о Блоке, прежде всего потому, что она все написала сама. Она из тех немногих русских поэтов, у которых с рефлексией, с самооценкой и самоанализом все обстояло очень хорошо. Это поэт совершенно риторического склада, поэт мысли прежде всего. Мысли очень напряженной, поэтому и выражаемой с предельным лаконизмом. Цветаева нашла, пожалуй, самый короткий путь от мысли до слова. Она автор замечательно четких емких формул. «Ваша стихотворная единица пока фраза, а не слово (NB: моя – слог)», – пишет она поэту Николаю Гронскому.

И действительно, предельная экономия места, невероятная напряженность речи, множественные эллипсисы, то есть опускания слов, замена их тире, – и читатель волен угадывать, что за этим стоит. Но главное, конечно, чем она берет как поэт помимо мысли, потому что одной мыслью поэт не возьмет никогда, – это невероятное ритмическое многообразие. И это не только оттого, что мать ее была замечательной пианисткой; в конце концов, мать Пастернака тоже великая пианистка, виртуоз, которая концертировала с тринадцатилетнего возраста, но даже у Пастернака, который в ритме понимал и был музыкантом высокого класса (все-таки ученик Скрябина), мы такого ритмического многообразия не найдем. Просодия Цветаевой – это ослепительное богатство, изобретение новых размеров, абсолютно не бывших, музыкально и ритмически необыкновенно прихотливых. А всякий новый ритм – это и новый семантический ореол, новый тематический ареал, новые области поэтического чувства.

Мало того, что это дерзкая декларация, совершенно не характерная для достаточно смиренной русской лирики, но это еще и замечательная контаминация двух размеров, трехсложного и двухсложного: та-та-там, та-там. Анапест с ямбом – очень редкое явление, не помню другого автора, у которого это сочетание бы появлялось.

Именно эта новизна создает и определенную новизну цветаевских интонаций. Она – поэт чрезвычайно разговорный, убедительный. Несмотря на страшную концентрацию смыслов в ее речи, речь эта очень естественна – примерно до 1923 года, потому что после 1923-го начинается уже такая густота смыслов, что через это просто физически трудно становится продраться.

В творчестве Цветаевой четыре довольно четких этапа, что, с одной стороны, упрощает несколько разговор о ней, с другой – делает его чуть более условным, потому что все-таки она поэт монолитный, поэт очень последовательного развития.

Первый этап наиболее любим читателями от двенадцати до восемнадцати, когда и сама она была тинейджером. Свою первую книгу «Вечерний альбом» она вообще издала в семнадцать лет, и поэтому с ранних лет была одарена и абсолютным невниманием критики, которая просто ее не замечала, и благожелательством настоящих, разбирающихся в искусстве коллег.

Почему ее не замечали – понятно: ее ранний детский романтизм казался дурновкусным. Ее любимым поэтом был Ростан, ей нравился не только «Сирано де Бержерак», самая известна его пьеса, но и «Орленок» ей очень нравился – она и переводила его, и наизусть знала, – и «Шантеклер». Она любила французских неоромантиков, и романтизм ее был очень наивным, очень детским: вставила в киот над кроватью вместо иконы изображение Наполеона. Ей нравились герои 1812 года, им она посвятила стихотворение: