Ему пришлось не просто овладеть чужим языком, но и познать их способ мышления, существования. Ему пришлось научиться гордости мужчины, чья земля была дана ему непосредственно милостью Великого Зайца. Ему пришлось научиться радости добывать еду для своей семьи и для всей деревни. Ему пришлось научиться маленьким радостям семейной жизни и жизни всей деревни, радоваться непритязательным шуткам, внезапным взрывам раздражения, познать притягательность сплетен и опасность ссор и раздоров, находить удовольствие, наблюдая за растущими детьми Сакаханны, и с тайным непреходящим наслаждением ждать наступления ночи.

Занимаясь любовью, они никогда не разговаривали. Они никогда не говорили об этом. С Джейн, своей первой женой, некоторые вещи не упоминались потому, что были чем-то секретным, почти стыдным. Но с Сакаханной на платформе для сна были доступны любые наслаждения, там можно было просить о любом наслаждении и получить любой чувственный опыт, при этом они оставались наслаждениями тьмы и молчания. Днем они временно отодвигались в сторону, о них не говорили, ожидая наступления темноты, когда они снова вступали в свои права.

В первые месяцы своего брака Джон думал, что сойдет с ума, ожидая, пока сядет солнце, уснут дети и он наконец сможет обнять Сакаханну. Потом он радовался тому, что наступила осень и ночи стали длиннее и что холодная погода все раньше и раньше разгоняла обитателей деревни по домам. Дети тесным клубком прижимались друг к другу на толстой подстилке на своих спальных нарах, огонь в центре дома светился теплым светом, наполняя маленький домик горячим дымом. В теплой темноте Сакаханна поглощала его собой, держа его во рту и в своем теле, пока он не умирал от желания и его стремительный натиск не находил наконец выход для страсти. А она закрывала глаза и ускользала в мир собственного наслаждения.

Воины отправлялись на охоту и в самые холодные дни. Когда снег толстым слоем покрывал землю, они надевали на босые ноги мокасины потолще и куртки из оленьих шкур. Они любили посмеяться над Джоном по пути домой, если его губы синели от холода. Они угрожали отправить его выслеживать добычу совсем голым, потому что его белая кожа так хорошо сливалась по цвету со снегом.

Аттон получил старое ружье Джона, но для ружья не было пороха. Однако он упрямо брал ружье с собой на каждую охоту, и после того, как подбивал дикого гуся или утку меткой стрелой, пока птица по спирали опускалась на землю, он выхватывал ружье из особого рода кобуры, сделанной из оленьей кожи, чтобы носить ружье за спиной, прицеливался в падающую птицу и торжественно выпаливал: «Ба-бах!»

— Прекрасный выстрел, сэр, — обычно по-английски говорил на это Джон, и слова казались ему чужими и неуклюжими.

И Аттон поворачивался, сияя от радости.

— Прекрасный выстрел, — соглашался он.

Аттон был рядом с Джоном на всех осенних охотах, подсказывая, напоминая, объясняя. Но все члены племени были рады учить Джона всему, что ему было необходимо знать для того, чтобы жить среди них. Церемония усыновления и женитьбы поставила точку. Теперь Джон был одним из них.

Он делил с ними их опасности и их удовольствия. Когда осень перетекла в зиму, запасов еды стало меньше и люди начали голодать. Еду откладывали для самых крепких маленьких детей и для воинов, ходивших на охоту. Старики, слабые и больные принимали тот факт, что, когда еды не хватало, ее отдавали тем, кто имел больше шансов выжить. Джон предложил свою долю Муссис, но она рассмеялась ему в лицо.

— Ты думаешь, я боюсь умереть? — спросила она, когда он принес ей миску кукурузной каши.

— Я только думал, что ты голодна, — сказал он.

— Ты правильно думал, — резко ответила она. — Я очень хочу мяса. Поэтому, Орел, ешь свой завтрак, и отправляйся в лес, и упади с неба на оленя. Людям нужна еда. Охотники должны делать свою работу.

Он кивнул, соглашаясь с мудростью ее слов, но не мог понять, каким образом она могла отказаться от миски с кашей, когда его собственный желудок урчал от голода только при взгляде на нее.

— Я люблю свой народ больше, чем собственное сытое брюхо, — объяснила она. — В свое время меня кормили из миски моей бабушки, и она голодала, чтобы прокормить меня, а ее кормила ее бабушка.

Джон склонил голову и съел свою кашу, и вознес благодарность за ее насыщающую теплую сладость.

Когда он поднял глаза, то увидел, что она смотрит на него умными голодными глазами.

— А теперь пойди и убей оленя, — приказала она.

Охотиться было не всегда легко. Дни становились все короче, и холод стоял ледяной. И когда они убивали зайца в белой шубке, или оленя, или скунса, или зазевавшуюся глупую белку, на костях было меньше мяса, чем летом. Ловушки для рыбы вмерзали в лед, а маленькие вкусности, украшавшие диету повхатанов, такие, как фрукты, орехи и ягоды, были съедены. Оставались, конечно, съедобные корни, которые женщины могли выкопать, и огромный соблазн складов.

— Почему мы не можем есть из хранилищ? — спросил Джон Сакаханну.

— Мы можем, — сказала она. — Но мы берем оттуда очень осторожно, когда уже невозможно добыть еду никаким другим образом. До этого еще не дошло. В этом году может и не дойти.

— Но на складе достаточно всего, чтобы вся деревня продержалась целый сезон! — воскликнул Джон. — Там же все испортится, если мы этого не съедим!

Она улыбнулась ему лукавой улыбкой.

— Не испортится, — сказала она. — Мясо прокоптилось как надо, рыба засолена в горшках, устрицы и раки тоже закопчены и засушены, семена и орехи сухие и не испортятся. Ты притворяешься, будто думаешь, что еда испортится. Это просто оправдание, чтобы съесть.

Джон нетерпеливо хмыкнул и отвернулся.

— Почему мы не можем взять еду из хранилищ? — спросил он Муссис.

Она покачала головой.

— Это богатство нашего народа, — сказала она. — Наше наследство. Мы бережно собирали его и во времена богатых урожаев, и когда урожаи были скудными. Мы храним эти припасы всю зиму и едим как можно меньше. Так мы живем. Мы не то что англичане, которые съедают семена кукурузы, а потом весной им нечего сеять.

— Почему мы не берем еду из хранилищ? — спросил он Аттона.

— Почему не берем?

— Да.

— Ты спросил Сакаханну?

— Да, и Муссис.

— И что женщины сказали тебе?

— Одна сказала, что эти припасы могут понадобиться позже, хотя половина зимы уже позади и мы все ужасно голодны. Другая говорит мне, что племя не ест семена для посевов. Но это совсем не семена. Это сушеные устрицы.

Джон почувствовал, как при мысли об устрицах слюна наполнила его рот. Он сглотнул слюну, надеясь, что голод не отразился на его лице.

Аттон сжал его плечо твердой дружеской хваткой, припав своим лицом к лицу Джона.

— Ты прав. Это не семена. Ты прав, было бы неплохо сейчас съесть что-нибудь оттуда. А как, по-твоему, зачем мы ждали и работали и морили себя голодом, чтобы сделать этот годовой запас еды?