Джон покачал головой. Губы Аттона еще ближе прижались к его уху.

— Во время восстания, когда наш вождь, Опечанканау,[15]выступил против белых, знаешь, что они делали с нашими рыбными ловушками?

— Они их уничтожали, — так же тихо сказал Джон.

— А что они делали с урожаем на наших полях?

— Они втаптывали его в грязь.

— Даже хуже. Они позволили женщинам сеять и пропалывать посевы, чтобы мы подумали, что нам позволят воспользоваться урожаем. А потом, после того, как мы год труда потратили на выращивание урожая, они пришли во время сбора и подожгли поля и лес вокруг них.

Он откинулся назад и посмотрел Джону в лицо.

— Они сожгли все, совершенно без всякого смысла, — сказал он. — Я бы еще понял, если бы они украли наш урожай. Но они просто сожгли его на корню, созревший и готовый к сбору урожай. Поэтому той зимой они и сами голодали, потому что не могли купить у нас еды. Но мы… мы умирали от голода.

Джон кивнул.

— В тот год я похоронил брата, — тихо сказал Аттон. — Старшего брата. Он был мне как отец. Он умер, и живот его был набит мерзлой травой. Больше нечего было есть.

Джон кивнул в полном молчании.

— Так что теперь, прежде чем любой воин поднимет руку на белого человека, он должен быть уверен, что в его доме есть запас еды на год. Ты согласен, мой Орел?

Джон в изумлении уставился на него.

— Так это припасы на случай войны?

Хватка на его плече усилилась настолько, что стала напоминать тиски.

— А ты думал, что мы позволим им оттеснить нас в горы и в море?

Не говоря ни слова, Джон покачал головой.

— Конечно, война будет, — безапелляционно сказал Аттон. — У моего сына должны быть тропы, по которым он сможет ходить свободно. У него должны быть олени, которых он сможет убивать. Если белый человек не будет соблюдать договор, не будет делиться землей, тогда его придется убить.

Джон склонил голову. Он ощущал огромное чувство нависающего неотвратимого рока.

— Ты скорбишь о своем народе? — спросил Аттон.

— Да, — ответил Джон. — Об обоих народах.

Оленей становилось все меньше, охотиться становилось все труднее. Мужчины уходили по двое и по трое в поисках мелкой дичи и птиц. Аттон и Джон пошли по обычной тропе, направляясь к реке. Сакаханна, с младенцем, привязанным на спине, смотрела им вслед. Она обняла Джона, потом отступила назад и подняла руку в уважительном приветствии предыдущему мужу. Он дотронулся до лба и до сердца, отвечая на ее приветствие.

— Сакаханна, береги моего сына и дочь, — сказал он.

— Благополучной вам охоты, — ответила она. — И пусть тропа будет гладкой под вашими мокасинами, а добыча — богатой.

Мужчины легкой трусцой направились от деревни. Джон уже привык к монотонной скорости охотничьего полубега, полуходьбы. Икроножные мышцы больше не сводила судорога, пока ноги проглатывали милю за милей. Но по снегу бежать было тяжело. Когда они остановились передохнуть и прислушаться к тишине окружавшего их зимнего леса, тела их блестели от пота.

Погода стояла мягкая, скорее даже оттепель. Джон слышал монотонный стук капели, стекающей с деревьев, на потемневших ветвях которых наконец появились почки. Аттон настороженно приподнял голову.

— Что ты слышишь? — спросил он Джона.

— Ничего.

Аттон поднял брови. Он никак не мог привыкнуть к нечувствительности англичанина.

Индеец тут же присел, и рука его взметнулась в жесте с двумя поднятыми пальцами, что означало заяц или кролик. Джон сразу же затаился рядом с ним, и оба наложили стрелы на тетиву.

Зверек продвигался медленно, совершенно не подозревая об их присутствии. Они услышали его раньше, чем увидели, потому что он был совершенно белым на фоне белого снега — зимний заяц с шубкой белоснежной, как у горностая. Когда он уселся на задние лапы, единственным, что выдавало его присутствие, были маленькие ямки темных следков на снегу и время от времени предательское подрагивание уха.

Аттон поднял лук, и еле слышный щелчок, когда вылетела стрела, был первым, что насторожило зайца. Он взметнулся вверх, и стрела ударила его точно в грудь, за передней лапой. Джон и Аттон бросились за ним, но заяц несся впереди, таща за собой стрелу, которая увертывалась и прыгала вместе с ним, как гарпун с подбитой рыбой.

Внезапно Аттон вскрикнул. Он споткнулся и упал на землю. Джон прекрасно понимал, что сейчас было не время останавливаться и спрашивать, что случилось. Он бежал дальше за перепуганным насмерть созданием, петляя между деревьями, то перепрыгивая через упавшие стволы, то огибая валуны, и наконец пополз на карачках через редкий зимний кустарник, чтобы не терять из вида раненое животное.

Вдруг раздался мушкетный выстрел, громкий и пугающий, прозвучавший в ледяном молчании леса, как гром пушечного выстрела, и Джон в ужасе отпрянул назад. Зайца подбросило в воздух, и он упал на спинку. Джон привстал из кустов, полуобнаженный, с кожей, разрисованной медвежьим жиром, в юбочке и куртке из оленьей шкуры, и уставился прямо в изнуренное, голодное лицо своего старого друга Бертрама Хоберта.

Он сразу узнал Бертрама, несмотря на знаки голода и усталости на лице. Он готов был выкрикнуть приветствие, но английские слова не шли с языка, и тут он осознал, что мушкет Бертрама нацелен ему в живот.

— Он мой, — прорычал Бертрам, оскалив черные полусгнившие зубы. — Мой. Слышишь? Моя еда.

Джон раскинул руки в быстром умиротворяющем жесте, все время помня о тростниковых стрелах, острых как бритва, угнездившихся в колчане у него за спиной. Он мог наложить стрелу на тетиву и выпустить ее гораздо быстрее, чем Бертрам перезарядит свой мушкет и прицелится. Он что, совсем сумасшедший, угрожает пустым ружьем?

— Отойди, — махнул рукой Бертрам. — В сторону, или, Богом клянусь, я застрелю тебя на месте.

Джон отступил на два, три шага и с молчаливой жалостью наблюдал за тем, как Бертрам, прихрамывая, проковылял к мертвому зайцу. На косточках осталось немного драгоценного мяса, но вкусные потроха и сердце выстрелом разметало по снегу. Серебристая шкурка, которую можно было выгодно продать, тоже была попорчена. Половина зайца пропала зазря из-за того, что убит он был ружейным выстрелом, тогда как стрела Аттона прошла бы прямо до сердца и оставила бы только небольшую дырочку величиной с медную монетку.

Двигаясь с трудом, Бертрам наклонился к тельцу, поднял его за обмякшие уши и засунул в ягдташ. Он оскалил зубы на Джона.

— Убирайся, — снова сказал он. — Я убью тебя за то, что уставился на меня своими злыми черными глазами. Это моя земля, или в любом случае почти моя. Я не допущу, чтобы ты или твои ворюги-соплеменники бродили в десяти милях от моих полей. Пошел прочь, или я вызову солдат из Джеймстауна, и они выследят тебя. Если здесь поблизости твоя деревня, мы найдем ее. Мы найдем и тебя, и твоих щенков и выжжем все.