средствам по возвращению наличности добавили и другие, дабы замедлить ее выплаты. Поскольку билеты обесценивались, публика спешила в кассы Банка, чтобы обратить их в деньги. Банку разрешили выплачивать по билетам не более 500–600 тысяч франков в день. Кроме того, постановили выплачивать только по одному билету и ставить всех в очередь. Наконец, поскольку приток публики нарастал, придумали последнее средство – каждый день раздавать номера владельцам билетов на сумму 500–600 тысяч франков. Номера распределялись через мэрии Парижа между лицами, заведомо не причастными к торговле деньгами и прибегающими к продаже билетов лишь для удовлетворения своих насущных нужд.

Принятые меры позволили справиться с материальными трудностями банковских отделений, сведя выдачу наличности к удовлетворению нужд населения.

Решили, наконец, уменьшить дисконты торговле, направить все наличные ресурсы в Казначейство и выпускать билеты для него одного. В результате ежедневных выплат по коммерческим ценным бумагам вернулось значительное количество билетов, которые хотели было уничтожить, но потом вновь пустили в обращение для удовлетворения нужд Депре. Эмиссия дошла до 80 миллионов. Однако чрезвычайные закупки пиастров и эффективный дисконт облигаций доставляли по 500–600 тысяч франков в день, и стало возможным надеяться на преодоление кризиса без банкротства откупщиков, которое могло бы привести к банкротству самого Казначейства.

Между тем не удалось остановить частных банкротств, которые весьма усилили всеобщее уныние. Самое тягостное впечатление произвело разорение банкира Рекамье, известного своей честностью, размахом дел, блеском образа жизни и павшего гораздо более жертвой обстоятельств, нежели своего финансового поведения. Недоброжелатели приписывали его крах отношениям с Казначейством, которых на деле не существовало. За разорением Рекамье последовало множество менее значительных разорений в Париже и в провинциях, вызвав почти панический ужас. При правлении менее твердом и могущественном такой кризис повлек бы самые тяжкие последствия. Но рассчитывали на фортуну и гений Наполеона; никто не тревожился за общественный порядок; каждую минуту ожидали победы, которая восстановит кредит; гнусные спекулянты не решались играть на понижение из страха перед победами Наполеона.

Все взоры устремлялись на Дунай, где решались судьбы Европы. Именно там происходили события, которые могли положить конец и финансовому, и политическому кризису. Их ждали с уверенностью, особенно после известий о том, как Наполеон за считанные дни и почти без боя захватил целую армию в результате одних только маневров. Между тем некое обстоятельство самих маневров вызвало досадные осложнения с Пруссией и грозило появлением нового врага. Обстоятельством этим был переход корпуса Бернадотта через прусскую провинцию Анспах.

Передвигая свои колонны к флангу австрийской армии, Наполеон не видел никаких трудностей в переходе через прусские провинции во Франконии. В самом деле, последнее соглашение Пруссии о нейтралитете не включало провинции Анспах и Байройт в нейтральную зону севера Германии, поскольку они располагались на вынужденном пути французских и австрийских армий и было почти невозможно обойти их территорию. Пруссия добилась лишь того, что они не должны становиться театром военных действий, что их будут пересекать быстро и платить за всё, что берут. Если на сей раз происходило иначе, Пруссия обязана была предупредить. К тому же, когда она совсем недавно вела переговоры с Францией о союзе и продвинулась на этом пути до того, что выслушала и приняла ее предложения о Ганновере, она не вправе была менять прежние правила нейтралитета, сделав их в отношении Франции более строгими, нежели в 1796 году. Как бы то ни было, основываясь на прежнем соглашении и на видимости близости, в каковую он верил, Наполеон не счел переход через Анспах нарушением территории.

Но положение Пруссии меж императорами Наполеоном и Александром становилось с каждым днем всё более затруднительным. Первый предлагал ей Ганновер и союз;

второй просил пропустить через Силезию свою армию и давал понять, что ей следует, волей или неволей, присоединиться к коалиции. Уразумев, о чем речь, Фридрих-Вильгельм впал в чрезвычайное волнение. Подчиняясь поочередно то жадности, естественной для прусской державы и склонявшей его к Наполеону, то влияниям двора, толкавшим его к коалиции, он надавал обещаний всем и попал в такое затруднительное положение, из которого не существовало иного выхода, кроме войны с Россией или с Францией. Он был в отчаянии, ибо был недоволен другими и собой и не мог думать о войне без ужаса. В то же время, придя в негодование от угрозы насилия со стороны России, прусский король приказал мобилизовать восемьдесят тысяч человек.

Вот при таком-то положении вещей в Берлине и стало известно о так называемом нарушении прусской территории. Она стала новой печалью для короля Пруссии, ибо уменьшила силу его аргументов против требований Александра. Несомненно, для доступа французов в Анспах были причины, каких не было для доступа русских в Силезию. Но в минуты возбуждения теряют справедливость суждений. Узнав о переходе французов через Анспах, берлинский двор исполнился негодования. Кричали, что Наполеон недостойно оскорбляет Пруссию, обращаясь с ней, как привык обращаться с Неаполем и Баденом; что это нельзя терпеть, не теряя чести; что, не желая войны с Наполеоном, теперь получат войну с Александром, ибо тот не потерпит пристрастности, когда ему отказывают в том, что позволили его противнику; что следует прояснить, наконец, свою позицию, ибо недостойно короля примыкать к делу угнетателей Европы против ее защитников.

Фридрих-Вильгельм, хоть и искренне раздраженный нарушением территории Анспаха, отнявшим у него лучший аргумент против требований России, повел себя так, как обычно ведут себя по слабости люди лживые: он обратил свой гнев в средство и притворился более раздраженным, чем был на самом деле. Его поведение в отношении двух представителей Франции стало до смешного неестественным. Не только он отказывался их принимать, но и Гарденберг не допустил их в свой кабинет, чтобы выслушать объяснения. Лафоре и Дюрок оказались в условиях своего рода бойкота, лишенные всякой связи даже с секретарем Ломбардом, через которого передавались секретные сообщения, когда речь заходила о возмещении ущерба германцам или о Ганновере. Весь этот гнев был, очевидно, показным. Так хотели выйти из затруднительного положения и сказать Франции, что обязательства в ее отношении прерваны по ее собственной вине. Эти не раз возобновлявшиеся обязательства состояли в твердом обещании, что прусская территория никогда не послужит агрессии против Франции и сам Ганновер будет гарантирован от всякого вторжения. Ссылаясь на нарушение французами прусской территории, хотели теперь получить право открывать ее кому угодно и объявили, что это нарушение освободило Пруссию от любых обязательств и она позволяет русским пройти через Силезию в компенсацию за то, что французы прошли через Анспах. Попытались даже получить выгоду при таком выходе из затруднения. Было решено завладеть Ганновером, где в крепости Гамельна оставались лишь шесть тысяч французов,