трех континентов. Мы ели превосходный ренданг из говядины, одно из моих любимых индонезийских блюд. Она сказала, что скутер — это ее «харлей-дэвидсон».

Странное, наверное, это было зрелище: белый американец и азиатка преклонных годов, разговаривающие по-испански в Париже.

Проведя немало лет в Болгарии, она вернулась сюда, чтобы воссоединиться с семьей, но даже в Париже им не удалось избавиться от клейма коммунистов. Индонезийское посольство в Париже отказалось признать, что их ресторан вообще существует. Нури не знает, к какой стране принадлежит, по ее ощущениям, она потеряла Индонезию в далеком 1965 г.

«Разговаривая сегодня с молодежью из Индонезии, я понимаю, что у нас разная история, — сказала она. — Я имею в виду не разные личные судьбы. Я хочу сказать, они даже не знают правды о том, какой была когда-то наша страна, — о нашей борьбе за независимость и о ценностях, которых мы придерживались».

Жизнь изгнанников в Европе и Азии по-прежнему тяжела. Однако, поспешно признает она, для жертв там, на родине, все обернулось намного хуже.

Соло

Магдалена была красавицей всю жизнь. На протяжении всего ее тюремного срока охранники предлагали жениться на ней. Она отказывалась, хотя знала, что это улучшило бы ее положение и, может быть, даже позволило быстро оказаться на воле. Она не хотела подобных отношений.

Когда она все-таки вышла из тюрьмы, находились другие желающие взять ее в жены. Она отказывалась. Она не чувствовала себя в безопасности ни с одним мужчиной, который сам не отсидел в тюрьме.

Магдалена знала, что на всю жизнь отмечена клеймом коммунистки, ведьмы. Любой обычный мужчина, скорее всего, видел бы в ней отверженную и обращался бы с ней как с мусором, чуть только что не по нему.

«Разве я могла довериться обычному мужчине, став его женой? — спросила она. — А если б он разозлился? Он мог бы просто бить меня, обзывать коммунисткой, и никто бы ради меня пальцем не шелохнул».

С семьями коммунистов и лиц, обвиняемых в коммунистических убеждениях, происходили намного худшие вещи. В Индонезии быть коммунистом означает всю жизнь носить на себе печать зла, и во многих случаях это зло видится наследственным, передающимся твоему потомству, словно генетическое уродство. Детей родителей, обвинявшихся в пособничестве коммунизму, пытали и убивали{638}. Некоторых женщин преследовали всего лишь за создание приюта для детей уничтоженных коммунистов{639}. Один индонезийский бизнесмен, близкий Вашингтону, через много лет после массовой бойни предупредил американскую верхушку, что сильная армия необходима, поскольку коммунистическое отродье уже подрастает{640}.

В 71 год Магдалена выглядит безмятежной и лучезарной — при этом держится несколько стеснительно и настороженно. Она живет одна в крохотной лачуге в две комнатки в одном из переулков города Соло в Центральной Яве.

На жизнь у нее есть 200 000 рупий в месяц, или около 14 долларов. Местная церковь выделила ей крохотное вспомоществование — 5 кг риса в месяц. Однако у нее нет семьи, нет и традиционных связей со своей общиной, а это главное, что обеспечивает существование большинства женщин ее возраста. Эти связи были обрублены, когда Магдалену обвинили в том, что она коммунистка. Когда я в первый раз подъехал на мотоцикле по тихой дороге к ее дому и вошел в гостиную, то глазам своим не поверил. Не так живут престарелые индонезийцы. Они живут в доме большой семьи, а если у них нет семьи, то о них заботятся соседи. Пока я подходил к ее дому, никто из соседей по улице не поздоровался с нами. Она не ошиблась, когда предположила, что на всю жизнь останется меченой.

Такое положение типично для выживших в насилии и репрессиях 1965 г.{641} Согласно оценкам, в Индонезии до сих пор проживают десятки миллионов пострадавших или родственников жертв — и почти все они находятся в худшем положении, чем того заслуживают: от крайней нищеты и социальной изоляции до отказа в признании того, что их родители, дедушки или бабушки были убиты несправедливо и что их семья ни в чем не была виновата.

Маленькая организация, отстаивающая права выживших в этом регионе, Sekretariat Bersama ’65, десятилетиями борется за признание преступлений, совершенных против таких людей, как Магдалена. Пострадавшие ожидали, что возникнет нечто вроде комиссии по установлению истины или процесса национального примирения, что жертвам будут выплачены компенсации или, по крайней мере, прозвучит публичное извинение за то, что с ними произошло, подтверждение, что они не являются недочеловеками. Ничего подобного так и не произошло.

Еще в 2017 г., когда я в первый раз договаривался о встречах с пострадавшими, Баскара Вардая, католический священник-иезуит и историк, специализирующийся на событиях 1965 г., предупредил меня: «Многие выжившие устали от разговоров, устали от борьбы. Это длится очень долго, и они совершенно ничего не добились».

В 1965 г. мэром Соло был член коммунистической партии по имени Утомо Камелан. За те несколько лет, когда я приезжал в Соло, чтобы встретиться с выжившими, я нашел буквально горстку людей, работавших в его администрации, — на тот момент молодых индонезийцев, осчастливленных возможностью устроиться на официальную должность в мэрию. Когда Сухарто захватил страну, Утомо Камелан был арестован и приговорен к смерти.

В 2005 г. бывший бизнесмен-мебельщик Джоко «Джокови» Видодо был избран мэром Соло. В 2014 г. он выиграл президентские выборы. Его кандидатуру поддерживал ряд групп по защите прав человека. Многие из них надеялись, что, будучи первым руководителем Индонезии, не происходящим из сухартовской военно-олигархической среды, он признает преступления 1965 г. и извинится за них или откроет к 50-й годовщине массовых убийств какое-то расследование.

Они ошиблись. Вскоре после начала президентского срока он с улыбкой заявил репортерам, что «и не подумает извиняться»{642}. В 2017 г., когда моего соседа по комнате терроризировали в Джакарте за участие в конференции, посвященной 1965 г., Джокови — сам обвиненный в том, что был коммунистом, — занял более жесткую позицию. «Если коммунисты вернутся, просто разгромите их», — сказал он{643}. В 2019 г. Джокови был переизбран на второй пятилетний срок.

В Соло мне пришлось очень трудно. Было очень тяжело договориться об интервью, продвигаться вперед приходилось медленно, и томительные недели тянулись одна за одной. Сначала я думал, что смогу разговаривать с индонезийцами через переводчика, но быстро понял, что многие люди до сих пор слишком травмированы и слишком боятся того позорного клейма, что не перестает причинять им боль даже в преклонные годы, чтобы свободно говорить в присутствии незнакомого или не пользующегося их доверием индонезийца. Даже если кто-то и согласился бы общаться со мной через переводчика, сами вопросы были слишком деликатного свойства, чтобы переложить на кого-то еще ответственность за их формулировку. Поэтому я усовершенствовал свое знание языка, чтобы проводить интервью с глазу на глаз,