А за кустами виднелась дорожка, которой он пытался достичь. Она вилась между деревьями, узенькая, почти непроходимая для человека обычного роста. Я отрубил мерзкую голову предводителя и, держа в левой руке кровавый трофей, а в правой — обагренный топор, двинулся по дорожке змеелюдей.

Быстро шагая вперед — а каждый мой шаг отмечали пятна крови, щедро плескавшей наземь из разорванных жил убитого, — я думал о тех, кого взялся преследовать. Да, мы их ни во что не ставили. До такой степени, что при свете дня охотились в посещаемом ими лесу. Мы даже не знали, как эти существа называли сами себя, потому что никто из нашего племени не озаботился понять шипящие звуки, служившие им речью. Мы называли их по-своему — Детьми Ночи.

И это имя соответствовало истине, потому что плоскоголовые были ночными существами и таились в темных дебрях лесов, укрываясь в подземных пещерах и выходя в холмы лишь ночами, когда победоносные завоеватели спали. Вот тогда, под покровом тьмы, они и творили свои гнусные злодеяния. Быстрый полет стрелы с каменным наконечником — и падала мертвой корова, а то и замешкавшийся человек. Заигравшийся ребенок выбегал из деревни — и потом никто его никогда больше не видел…

Но не только поэтому мы дали им такое название. Они по самой сути своей были народцем ночной тьмы. Жуткой тенью, задержавшейся на земле из давно прошедших веков. Ибо эти существа были немыслимо древними; они воистину пережили свое время. Когда-то они владели всей этой землей. Их загнали во тьму маленькие, смуглые, свирепые пикты — народ, с которым мы теперь враждовали. Объединяли нас только жгучая ненависть и презрение к змеелюдям.

Пикты очень отличались от нас внешне. Они уступали нам ростом, были темноволосыми, темноглазыми и темнокожими, а мы — рослыми, светлоглазыми, могуче сложенными, с желтыми волосами. И все же мы признавали друг друга за людей… а вот Дети Ночи людьми в нашем понимании не были. Эти уродливые недомерки с желтой кожей и змеиными мордами… Сброд, дрянь!

Мой мозг чуть не лопался от ярости при мысли, что этой-то дрянью мне предстояло досыта накормить свой топор — и потом умереть. О-о-о!.. Невелика честь передавить множество змей, после чего испустить дух от укусов! Неутоленное бешенство желало скорее излиться на вызвавших мою ненависть, и, бредя вперед сквозь алый туман, волновавшийся перед глазами, я призывал в свидетели всех Богов, каких только знал, и клялся устроить змеелюдям такой кровавый разгром, что уцелевшие меня надолго запомнят!

Мое племя не станет воздавать мне почестей. Для этого оно слишком презирало Детей Ночи. Но те из карликов, что избегнут моего топора, станут вспоминать меня и содрогаться…

Так я твердил себе, бешено сжимая рукоять бронзового топора, вставленного в расщеп дубового топорища и крепко примотанного сыромятным ремнем…

И вот моего слуха коснулись звуки свистящей, шипящей речи, а обоняния достиг гадостный запах — вроде бы человеческий, но все-таки не совсем. Еще несколько мгновений — и я покинул густую тень леса, выйдя на широкое открытое пространство. Я никогда еще не видел поселений Детей. Передо мной было скопище земляных куполов с низкими дверными отверстиями, заглубленными в землю; грязные полуземлянки, о которых я когда-то слышал от стариков. Те же старики утверждали, будто жилища Детей соединялись подземными коридорами, так что деревня напоминала то ли муравейник, то ли сплетение змеиных нор. Не было ли там более длинных тоннелей с выходами далеко в стороне от селения? Оставалось только догадываться…

Перед куполами виднелась обширная толпа тварей. Они оживленно шипели, бормотали, несли какой-то вздор на своем языке.

Я загодя ускорил шаги и, вырвавшись из тени, помчался со всей скоростью, присущей моему быстроногому племени. Заметив приближение мстителя, плоскоголовые разразились криком. Я вылетел из леса — рослый, весь окровавленный, с пылающими глазами. Издав свирепый боевой клич, я швырнул в них отсеченную голову предводителя — и сам прыгнул следом, точно раненый тигр!

Вот теперь им больше некуда было бежать, негде спастись. Попытайся они укрыться в своих тоннелях, я ворвался бы за ними туда и преследовал бы их до самых недр преисподней. Они сообразили, что им оставалось только убить меня, — и сомкнулись вокруг, числом не менее сотни.

Я сражался, не мечтая о славе, как в бою против достойных врагов. Но древнее боевое бешенство, унаследованное от предков, кипело в моей крови, и запах крови и смерти щекотал мои ноздри.

Я не знаю, скольких убил. Я только помню, что они клубились вокруг меня и были подобны змее, опутавшей волка, а я рубил и рубил, пока не затупилось лезвие топора и он не превратился в простую дубину, но и тогда я продолжал сплющивать черепа, проламывать головы, крошить кости, разбрызгивать кровь и мозги, творя кровавую жертву Ил-маринену, богу племени Меча.

Кровь текла из полусотни ран, что нанесли мне враги, я почти ничего не видел из-за удара, пришедшегося по глазам, я почувствовал, как глубоко в пах мне вонзился каменный нож, а удар дубинки рассек кожу на голове. Я упал на колени, но, шатаясь, вновь поднялся. В густом багровом тумане плавали косоглазые, оскаленные в ухмылках, гнусные рожи врагов. Я ударил не целясь, точно умирающий тигр, — и еще несколько змеиных морд растеклись кровавыми пятнами.

Этот яростный удар заставил меня потерять равновесие, и тотчас татуированная лапа вцепилась мне в горло, а в ребра вошло кремневое лезвие и злобно провернулось в ране. Я вновь свалился под градом ударов, но тварь с ножом оказалась как раз подо мной — и моя левая рука нащупала шею врага и сломала ее, не дав гадине уползти.

Жизнь быстро покидала меня… Сквозь шипение и завывание Детей Ночи я внятно услышал голос Ил-маринена. И я упрямо поднялся еще раз — невзирая на сущий водоворот дубинок и копий. Теперь я уже совсем не мог видеть врагов. Я лишь чувствовал их удары и знал, что они совсем рядом. Покрепче утвердившись на ногах, я цепко перехватил скользкое от крови топорище… И, вновь призвав Ил-маринена, я высоко вознес топор и вложил всю силу в последний страшный удар. Должно быть, я умер прямо стоя, ибо ощущение падения мне не запомнилось. Прежде чем тьма и небытие окончательно захлестнули меня, я испытал последний миг свирепого восторга — черепа еще крошились под моими руками, я еще мог убивать…

…Я очнулся как от толчка. Я лежал, раскинувшись, в большом кресле, и Конрад брызгал на меня