в пути, сталкиваясь с людьми других рас и племен, мои соплеменники втаптывали их в пыль. А когда перед ними оказывались такие же светлоглазые и белобрысые, принадлежавшие то к более старым, то к более юным ветвям, — завязывался беспощадный яростный бой, диктуемый древним, лишенным всякой логики арийским обычаем. Вот что знал Ариара. И я, Джон О’Доннел, знающий так много и так мало по сравнению с я-Ариарой, сумел сложить воедино познания этих двух разных личностей и сделать выводы, которые наверняка удивили бы многих именитых историков и ученых.

Известный факт: в условиях мирной оседлости арийцы деградируют, причем быстро. Кочевой образ жизни — вот их стихия. Когда они садятся на землю и принимаются за сельское хозяйство, они своими руками прокладывают себе дорогу к упадку. Оградив же себя городскими стенами, арийцы тем самым подписывают себе приговор. Будучи Ариарой, я хорошо помнил рассказы стариков о том, как на путях великого кочевья сыны Меча обнаруживали деревни белокожих светловолосых людей, ушедших на запад многими веками ранее и отказавшихся от кочевой жизни, чтобы поселиться среди смуглых поедателей чеснока и, подобно им, добывать пропитание на земле. Старики рассказывали, какими мягкотелыми и слабыми оказывались те люди, как легко они уступали бронзовым клинкам племени Меча…

А теперь посмотрите-ка — разве не такова вся история сыновей ариев? Смотрите, как легко перс последовал за мидийцем, грек — за персом, римлянин — за греком… а за римлянином — и германец. А чуть позже путем германских племен проследовали и нордические — когда первые достаточно размякли, проведя столетие или около того в мирном безделье. И сделали своей добычей уже награбленное на юге.

Однако позвольте же наконец рассказать вам про Кетрика… Ха! У меня волоски сзади на шее встают дыбом от ненависти, стоит только произнести его имя!.. Ходячий атавизм? О да! Возврат к древнему, давно забытому физическому типу? Верно и это. Но не к типу какого-нибудь добропорядочного китайца или монгола позднейших времен. Датчане загнали его предков в холмы Уэльса; и вот там в какой-то несчастный день средневековой эпохи и подмешалась аборигенская струйка в чистую саксонскую кровь кельтского происхождения… чтобы долго, очень долго ничем себя не проявлять… Когда и как это могло произойти? Ни пикты, ни уэльские кельты никогда с Детьми Ночи не сочетались. Но среди тех наверняка нашлись уцелевшие; сброд, прятавшийся в угрюмых горах, пережил все времена и эпохи. Во дни Ариары они едва напоминали людей. Что же должна была сделать с ними еще тысяча лет вырождения и упадка?

Что за гнусная тень прокралась в замок Кетриков в какую-то позабытую ночь? Или выпрыгнула из тьмы, чтобы схватить женщину их рода, заплутавшую среди холмов?

Я едва могу заставить себя вообразить такую картину… Но мне совершенно точно известно: когда Кетрики поселились в Уэльсе, там еще водились пережитки отвратительной змеиной эпохи. А может, водятся и посейчас. Но это исчадие тьмы, носящее благородную фамилию Кетрик, отмечено знаком змеи — и мне не знать отдыха и покоя, пока оно не будет уничтожено. Ибо теперь я знаю, кто это есть на самом деле. Его дыхание поганит чистый воздух, а прикосновение оставляет на зеленой земле скользкий след. Звук шепелявого, шелестящего, шипящего голоса наполняет меня ужасом, а вид раскосых глаз будит в душе боевое безумие.

Ибо сам я происхожу из царственной расы. Существование таких, как он, — оскорбление и угроза для нас, оно сродни шипению змеи, прижатой сапогом, но еще не растоптанной. Моя раса — раса королей, хотя бы сейчас от беспрестанного прилития крови побежденных она и испытывала упадок. Эта-то кровь сделала темными мои волосы, а коже придала смуглость. Но величавую осанку и синие глаза царственного арийца я еще сохранил!

И, подобно предкам — подобно Ариаре, который давил ногами змееподобную дрянь, — я, Джон О’Доннел, искореню ползучую тварь, этого монстра, порожденного грязной капелькой рептильной крови, так долго дремавшей в чистых саксонских жилах, этого пережитка, продолжающего дразнить и тревожить сынов ариев. Кое-кто говорит, будто после удара по голове я чуточку повредился в рассудке; на самом деле все наоборот — тот удар открыл мне глаза, позволив узреть истину. Мой наследный враг часто в одиночку гуляет по пустошам, влекомый — пусть он сам того не осознает — древними побуждениями. Во время одной из таких прогулок наши пути обязательно пересекутся. И когда это произойдет, его гнусная шея хрустнет в моих руках — так же, как, будучи Ариарой, я ломал шеи нечистым порождениям ночи… давно, очень давно…

А потом пускай они хватают меня — и пускай уже мою шею сворачивает веревочная петля, если они пожелают. В отличие от моих друзей, я прозрел. И перед лицом древнейшего арийского бога я сохраню верность своему племени. И что за дело мне до суда слепцов?

Перевод М. Семеновой

Примечание

Рассказ написан в 1930 году. Первая публикация — журнал “Weird Tales”, апрель-май 1931-го.

В 1930 году Говард через посредство Фарнсворта Райта заочно познакомился с Лавкрафтом и, как и многие писатели «лавкрафтовского круга», попал под очарование вселенной Мифов Ктулху. «Дети Ночи» созданы без попыток подражать концептуальному стилю «затворника из Провиденса», но под очевидным его влиянием — с вероятными отсылками к историям Джека Лондона о «памяти предков» и реинкарнации. К подобным темам, а также к образам представителей вырождающихся человеческих цивилизаций Роберт Говард возвращался еще не раз.

В этом рассказе также впервые упоминается говардовская мистификация — книга «Невыразимые культы» (нем. Unaussprechlichen Kulten) некоего барона Фридриха Вильгельма фон Юнцта, ставшая одной из пяти основных «запрещенных книг» в Пантеоне «Мифов Ктулху», наряду с гораздо более известным «Некрономиконом», «Книгой Эйбона», “Cultes des Goules” («Культы упырей») и “De Vermis Mysteriis” («Таинства Червя»). В письме к своему школьному товарищу Тевису Клайду Смиту Роберт Говард упоминает о письме от Лавкрафта, полученном им на днях: «Получил письмо от Лавкрафта, в котором он, к моему большому огорчению, сообщает, что Ктулху, Р’льех, Юггот, Йог-Сотот и многие другие боги и места — всего лишь плоды его собственного воображения. Он пишет: “Все они упоминаются в трудах доктора де Кастро [имеются в виду написанные в соавторстве с Лавкрафтом рассказы Адольфо де Кастро «Электрический палач» и «Последний эксперимент»] лишь потому, что этот джентльмен — мой клиент; в его рассказы я вставил этих персонажей