– У тебя их только двое? – неожиданно спросил Иван.

– Нет, у меня есть еще одна племянница от старшего брата. Она подросток.

– Ты близка с ней?

Я опять посмотрела на Джесси, думая обо всем, что я упустила, пока росла моя племянница. Я мало участвовала в ее жизни. У нее была любимая тетушка, и это была не я. Мне некого было винить, кроме самой себя.

– Сейчас стала несколько ближе, но недостаточно. Я была слишком молода, когда она родилась, и потом тогда я не… я не уделяла ей времени или уделяла его недостаточно, понимаешь, что я имею в виду? Она была младенцем, а потом выросла. Я слишком поздно поняла это.

Конечно, он понял, что я имела в виду, говоря, что прошло много времени. Я не была уверена, насколько много. Но он понял.

– Да, я понимаю, – согласился Иван. – Это неизбежно. – Уголком глаза я видела, что он смотрит на меня. – Не зацикливайся на этом. Это бессмысленно, и ты знаешь это.

Я пожала плечами:

– Ты говоришь так, как будто это просто, но ты знаешь, что это не так. Я бы не стала переживать из-за того, что она предпочитает мою сестру, но это выводит меня из себя, – почему-то сказала я ему. – Я не умею достойно проигрывать, вероятно, поэтому.

Что-то прикоснулось к моему плечу, и я увидела руку Ивана.

– Ты не умеешь достойно проигрывать, – согласился он.

Я одарила его скупой улыбкой, хотя мне было не до улыбок.

– Возможно, ты станешь ее любимой тетушкой. – Он снова коснулся щеки Джесси.

– Я работаю над этим, – сказала я ему. – Это моя цель. На этот раз я могу стать чьей-то любимицей.

То, как он медленно повернул голову, заставило меня насторожиться. Потом он прошептал:

– Что бы это значило?

Я снова пожала плечами, отталкивая от себя тяжелое ощущение, которое почему-то возникло у меня. Я хотела все исправить. Я собиралась стать лучше.

– Ничего. Просто я могу стать любимицей кого-то из моих родственников, поэтому я выбрала Джесси с тех пор, как решила начать с чистого листа.

Я должна была о чем-то догадаться по выражению его лица, но не догадалась.

– Я все равно не понимаю, что ты имеешь в виду. Объясни.

Я закатила глаза.

– То, что я сказала. Мамин любимец – мой брат Джонатан. Папина любимица – моя сестра Руби.

– Что?

Я пожала плечами. У них есть свои любимцы. У всех родителей они есть. У Руби любимица – моя сестра Тэйли. Любимица Тэйли – Руби. Она же – любимица Себастьяна и Джоджо. Это нормально.

Не то чтобы Иван состроил гримасу – потому что он этого не сделал, – во всяком случае, 99,99 процента людей этого не заметили бы. Но это было что-то. 0,1 процента заметили бы. Потому что он состроил рожу. У него, и я знала, что это скорее непроизвольно, чем умышленно, напряглись мышцы челюсти. Это длилось очень недолго. Просто мгновенное напряжение, самое быстротечное, неуловимое напряжение, какого я, наверное, никогда в жизни не видела.

Но я заметила его.

– Что? – спросила я его, не менявшего выражения лица.

Он, кажется, не удивился тому, что его застукали, и в этом был весь Иван, он не говорил ерунды и не лгал.

– Кто же твой любимец? – медленно выговаривая слова, спросил он, внимательно глядя на меня светло-голубыми глазами.

Бросив взгляд на младенца на моих руках, я улыбнулась, опустив глаза на крохотное личико.

– Оба эти малыша.

Иван так резко сглотнул, что я заметила это, я также я заметила, как грубо звучал его голос, когда он бросил мне следующий вопрос:

– И все-таки, среди твоих родственников, Фрикаделька. Кто твой любимец среди твоих ближайших родственников?

Мне не надо было даже задумываться об этом. Ни на секунду. Никогда. Я была абсолютно уверена, что мне нет нужды смотреть на него, когда ответила:

– Все они.

Когда он в ответ повторил мои слова, в его голосе не было недоверия:

– Все они?

Поцеловав малышку в лоб, я сказала:

– Да. Все они. У меня нет любимца.

Он помолчал. Потом спросил:

– Почему?

Я почувствовала такую резкую боль в груди, что задохнулась.

Почти задохнулась.

Однако было больно. Совсем немного. Но достаточно. Было больно. Неважно, насколько редко это происходило, ощущение было все тем же.

Поэтому я, безусловно, не стала смотреть на мужчину, с которым провела почти целый день, с которым проводила каждый день, ответив:

– Потому что я люблю их всех одинаково.

Но ублюдок не отставал:

– Почему?

– Что значит почему? Просто люблю, – сказала я, по-прежнему избегая смотреть ему в глаза и пытаясь сделать вид, что я еще не нагляделась на крохотное личико малышки, лежащей у меня на руках.

Отличительной чертой спортсменов – вообще людей, которым необходимо побеждать все и всех – является то, что они не понимают, что значит отступить… спустить все на тормозах. Это понятие им чуждо. Поэтому не стоило ожидать, что стоящий рядом со мной мужчина, не умевший проигрывать хуже, чем самая жалкая неудачница – я, – отступится от того, что его явно мучило.

Вот почему я отнюдь не удивилась, когда он продолжил и задал мне вопрос, на который мне совершенно не хотелось отвечать.

– Но почему, Джесмин? – Он замолчал, давая мне возможность осознать его слова. – Почему ты любишь их всех одинаково?

Проблема в том, что, когда ты, ненавидя ложь, хочешь опуститься до нее, это так же больно, как подобрать какого-нибудь засранца, взять его на руки и решать, что с ним делать… зная, что в любом случае будешь переживать. Возможно, поэтому я – слюнтяйка, но я признала это и смирилась с этим. Поэтому я сказала ему правду. – Потому что у всех у них есть достоинства и недостатки. Я не держу на них зла, – объяснила я ему, сама того не ожидая – определенно не желая того, – но все-таки сделав это. Что плохого в правде, за исключением того, что она причиняет мне безумные страдания?

Прежде чем продолжить, я подняла глаза на Ивана, потому что мне не хотелось, чтобы он подумал, что я смущаюсь. Я не хотела раздувать из мухи слона. В противном случае он придал бы этому большее значение, чем это было необходимо, а мне этого, безусловно, не хотелось. Поэтому я сказала ему:

– Я хочу, чтобы они знали, что я люблю их такими, какие они есть. Я не хочу, чтобы кто-то из них страдал, думая, что одного я люблю больше, чем другого.

А потом мне отступать было некуда. Я не могла взять свои слова обратно.

Слова повисли в воздухе, между Иваном и мной, кружа, и кружа, и кружа, и кружа вокруг нас.