Дед Ермолай, записавшись в домоседы, быстро одряхлел и только в теплые летние дни спускался с печи на крылечко погреть на солнце старые кости. Так протянул он еще два года и отдал богу душу. Васена похоронила его рядом с могилами отца и матери и в восемнадцать лет стала полной хозяйкой в доме и кормилицей окончательно обезножевшей тетки Глафиры…

Охотничий промысел пошел ей на пользу. Здоровьем она и в детстве была не обижена, теперь же, похаживая каждый день по тайге десяток, а то и более верст, летом — пешком, зимой — на лыжах, — и вовсе окрепла, выровнялась, налилась силой.

И собой стала пригожа — румяная, круглолицая. Глафира, любуясь, как заплетает Васена свою длинную косу, потихоньку вздыхала: всем взяла девка, и умом, и статью, только вот о замужестве слышать даже не хочет. Да и за кого идти, спрашивается? Мужиков хоть и много, но все в основном семейные, а из холостых — или пьяницы, или страсть какие балованные, им что баба, что девка, поиграют и бросят…

И Глафира поучала Васену:

— Ходи с оглядкой. С парнями дружбу не води. Сладок начин, а конец всегда один. Пуще всего не верь мужикам, все они жеребячьей породы…

На хороводы она и при Глафире не ходила, а после ее смерти — тем более парней не привечала, и не только потому, что были они прилипчивы и нахальны, особенно казаки из конвойной команды, за себя она постоять умела, а оттого, что еще в марте углядела стройного и красивого парня, оттуда, «из Рассеи», но не смела подойти первой, и если бы не тот случай на источниках… Заглянули в ее душу темные Антоновы глаза, да и забрали девичье сердце в полон на вечные времена…

Васена и Маша одновременно в разных концах Терзи вздохнули и перекрестились, не подозревая, что мысли их самым странным образом совпали и текли какое-то время в одном направлении. Живое сердце к живому льнет. А где оно, это сердце, чтобы отозвалось и забилось так же сильно, как бьется и трепещет в смятении взволнованное женское сердце?..

— Барыня, барыня! — Истошные крики Лукерьи оторвали Машу от грустных мыслей. — Смотрите, какая дура идет!..

Она подняла голову и увидела, что над дальними сопками и Аргунью вольготно разлеглась, недовольно ворчит и тяжело ворочается сытым, раздобревшим телом, ну чисто купчиха на перинах, громадная пепельно-серая туча. Она утратила былую черноту, налилась свинцом, подернулась по краям белесой дымкой. В глубине ее что-то грохотало, утробно урчало и сыто отрыгивало. То и дело бледные вспышки пронизывали ее нутро, точно чья-то гигантская рука то зажигала свечу, то мощным выдохом гасила дрожащее пламя.

— О Матерь Божья! — вскрикнула Маша и со всех ног бросилась на помощь Лукерье, срывающей выстиранное поутру белье с веревок, протянутых через двор.

Неестественная, гнетущая тишина повисла над поселением. Замерли все звуки, словно притаились в испуге перед надвигающимся бедствием. Замолкли птицы, и лишь ласточки продолжали лихорадочно метаться на фоне тучи, как будто исполняли древнейший ритуальный танец. Куры, оживленно квохтавшие перед этим в своем закутке, раскрыв, точно от непомерной жары, клювы, устремились к курятнику. Дворовая собачонка Хватачка забилась в конуру. Даже мухи, с яростным жужжанием бившиеся о стекло на веранде, упали на подоконник и застыли там в странном оцепенении, едва шевеля ланками и крыльями…

Только-только успели женщины с полными охапками высохшего белья вбежать на крыльцо, как легкий порыв ветра пронесся вдоль улицы, всколыхнул травы, заставил затрепетать листву, закрутил пыль и мусор на дороге в тугую спираль, ударился грудью в приоткрытую калитку, и она захлопала, заколотилась, как будто чья-то нога принялась бить в нее с размаху, и с каждым разом все с большей и большей силой.

Следующий порыв был уже шквальным, с пылью, густо замешанной на угольной крошке и копоти, принесенной с завода. Грозно рыча, он налетел на дома, на огороды, вывернул наизнанку листья деревьев, пригнул до земли заросли крапивы и лебеды у заборов, заставил заголосить испуганно гусей на пруду, сбил с высокого шеста над сеновалом скворечник и понесся со скоростью застоявшегося рысака по улице, гоня перед собой огромный столб пыли, со свистом втягивающий в себя песок, сухие прошлогодние листья, опилки, щепки и даже мелкие камешки…

Лукерья передала свой ворох белья Цэдену и бросилась закрывать ставни на окнах. Порывом ветра запросто могло вынести стекла, которые в этих местах ценились чуть ли не на вес золота. Бурят вслед за Машей прошел в избу и остановился на пороге ее комнаты, не смея идти дальше. Маша взяла у него из рук белье, положила его на сундук, стоящий у стены, и вдруг, почувствовав движение за своей спиной, оглянулась. Цэден стоял уже рядом с ней и с совершенно непривычным изумлением смотрел куда-то поверх ее головы.

Маша с недоумением проследила за его взглядом и поняла, что так удивило ее обычно невозмутимого «амура»: на стене, над кроватью, она как украшение приспособила подарок тайши — три орлиных пера, перевязанных шелковым шнуром.

Бурят, заметив ее взгляд, залопотал что-то по-своему, а потом вдруг склонился в низком поклоне, не переставая бормотать и прижимать сведенные вместе ладони то ко лбу, то к губам, то к груди… При этом его и без того узкие глазки превратились в почти неразличимые щелочки, а лицо, залоснившееся от нота, приобрело умиротворенное и довольнее выражение.

Затем Цэден обратил свое внимание на Машу, взял ее руку, приложил ладонью к своему лбу, потом к груди и, беспрестанно кланяясь, попятился к двери. Появившаяся на пороге Лукерья проводила его удивленным взглядом:

— Чагой-то он?

— Кажется, его ошеломил подарок бурятского князя, — кивнула Маша на знак, сняла его со стены и с недоумением осмотрела со всех сторон. — Что его так поразило, не пойму?

— Для них, нехристей, все в диковинку, — махнула рукой Лукерья, — тряпку какую цветастую увидят или железяку блестящую и радуются, ну точно дети малые! Наши купцы этим пользуются, дурят их как хотят, за бесценок порой целый воз рухляди[46]наберут, а взамен, хорошо если чаю или табаку дадут, а то и вовсе бусами стеклянными отделаются или, того хуже, водкой напоят. А буряты, оне к этой отраве не приучены, вот и мрут как мухи, сердешные…

За окном полыхнула молния, тут же с грохотом разверзлись небеса, и потоки воды с великой силон обрушились на поселок.

Маша вгляделась сквозь стекло и узкую щель между ставнями: что же происходит на улице?.. Сплошная стена воды стояла между небом и землей. Из-за прикрытых ставен в избе царил полумрак, а с началом линия и совсем стемнело, и Лукерья, торопливо крестясь, зажгла на кухне свечи.

За стенами избы продолжала яриться и буйствовать буря, ставни испуганно бились в оконные переплеты. Стихший было ветер опять забеспокоился, завыл оглушительно, и Лукерья снова перекрестилась на образа, освещаемые слабым мерцанием лампадки:

— Господи всемогущий и всещедрый! Убереги Прасковью и Антона, спаси их милостню своею!