Цэден подошел к ней, приложив сомкнутые ладони ко лбу, а потом к Груди, и прошептал на чистейшем русском языке:

— Сейчас вам принесут ужин. Пейте молоко, а чай постарайтесь незаметно вылить…

— Ах ты, подлый шпион! Выходит, ты прекрасно говоришь по-русски? — Маша схватила одеяло и запустила им в жандарма. Оно накрыло его с головой, а девушка соскочила с постели и босиком, в одной сорочке кинулась к выходу из юрты. Отбросила в сторону полог, и в тот же момент руки жандарма обхватили ее за талию и потащили назад к походной кровати, на которой она провела уже более двух суток.

Ее с силон толкнули на постель. Маша взвизгнула от злости, попыталась лягнуть бурята пяткой в живот, но уже в следующее мгновение влетела головой в подушку и услышала насмешливый голос своего подлого стража:

— Успокойтесь, княгиня! От меня еще никто не убегал…

— Какая я тебе, к черту, княгиня! — рассвирепела Маша.

Она села на постели и с вызовом посмотрела на чрезвычайно спокойного, взирающего на нес с безмятежной улыбкой на устах «амура», и это окончательно вывело ее из себя.

Она сжалась, как пружина, стиснула зубы и изо всех сил двинула бурята кулаком под ребра. Цэден с недоумением посмотрел на нее, потом, переломившись в поясе, опустился перед ней на колени и, то ли прошептав, то ли простонав что-то, завалился на пол головой вперед. Недолго думая, Маша опять соскочила с постели, выхватила из ножен шашку, висевшую на боку у бурята, и, осторожно прокравшись к выходу, выглянула наружу.

За стенами юрты стояла кромешная темнота, ее слегка рассеивало пламя нескольких костров. Слабые отблески освещали три юрты, расположенные вокруг той, из которой она собиралась сейчас улизнуть. Маша оглянулась. Цэден пока не подавал признаков жизни, но она понимала, что еще секунда-другая — и он придет в себя. Ее удар был не настолько силен, чтобы выбить душу у гнусного сбира.

Прижавшись к стене юрты, она вгляделась в темноту.

В глазах у нее двоилось, и Маша подумала, что, очевидно, ее опоили опиумной настойкой, отсюда такое трудное пробуждение и слабость, и сухость во рту. Вокруг костров сидели и прохаживались люди. Похоже, около двух десятков. Но кто это были — казаки или солдаты, — Маша, как ни старалась, рассмотреть не смогла.

Внезапно сзади послышался шорох. Она испуганно вздрогнула и оглянулась. За ее спиной стоял Лобанов и улыбался:

— Нет, вы только посмотрите! Эту милую барышню, оказывается, ни на минуту нельзя оставить одну! — Он протянул руку и приказал:

— Верните шашку!

Маша с ненавистью посмотрела на него и взметнула свое оружие вверх:

— Не подходите, граф, иначе я разнесу Вам череп!

Но в следующее мгновение сильный толчок в спину отбросил ее от графа. Одни из подкравшихся сзади казаков сбил ее с ног и теперь, заломив ей руку за спину, старался разжать пальцы, стиснутые на эфесе шашки. Маша попыталась вывернуться, но второй казак придавил ее коленом и с силой вжал лицом в землю. Она почувствовала, что задыхается, рванулась, пытаясь сбросить с себя казака, и отпустила шашку. Сразу же ощутила, что свободна, попробовала встать на колени, но стоило ей лишь слегка приподняться над землей, как обжигающий удар, казалось, перепоясал ее через спичу — раз, потом другой… Она закричала, силясь увернуться от ударов. Но чья-то рука безжалостно ухватила ее за волосы, рывком подняла и поставила на ноги.

Маша задохнулась от нестерпимой боли. Слезы потекли по щекам ручьем, но она успела разглядеть своего мучителя.

Это был чубатый Степан. Тот самый обидчик Васены, которого она едва не пристрелила на озере. Намотав ее косу на руку, он подтолкнул Машу к Лобанову:

— Забирайте ее, ваше сиятельство, теперь она долго На людей кидаться не будет!

Граф с явной брезгливостью оглядел пленницу, велел сейчас же отвести ее в юрту и приковать к кровати, чтобы неповадно было бегать.

Следующие полчаса показались Маше кошмарным сном.

Граф не позволил ей ни переодеться, ни умыться, а пригрозил, если она опять начнет сопротивляться, ее отправят на ночь к казакам, чтобы они не только службу справили, но и немного поразвлеклись. А первому, пообещал граф, она достанется чубатому Степану, как наиболее отличившемуся при ее задержании.

Маша понимала, что граф блефует, никаким казакам он ее не отдаст, но на всякий случай присмирела и молчала даже тогда, когда ей надели ручные кандалы и приковали к кровати. Теперь она могла только лежать, и то лишь на животе, вытянув перед собой руки. Но это было и к лучшему. Спина, исполосованная нагайкой Степана, болела нестерпимо, рубашка набухла от крови и прилипла к ранам. Каждое движение причиняло неимоверные страдания, и Маша предпочла уткнуться лицом в подушку, чтобы не показать графу, как ей сейчас тяжело, и скрыть от него слезы. Плакала она не от боли. То были слезы отчаяния, и от этого они были такими горькими и безнадежными…

Маша не слишком прислушивалась к разговорам, которые вели между собой рассерженный Лобанов и провинившийся Цэден. Голова ее была занята единственной мыслью: что делать? Никакой надежды на спасение не осталось. Вероятно, ее теперь так и повезут до самого Иркутска: в цепях, да еще вдобавок напоят сонной настойкой, чтобы не причиняла излишнего беспокойства… Но кто ее выдал? Кто тот подлец, который столь жестоким способом похоронил мечты нескольких людей на обретение долгожданного покоя и счастья?

Слезы хлынули снова, еще сильнее и обильнее, и Маша не удержалась, всхлипнула и потерлась носом и щекой о подушку, чтобы стереть их.

Кто-то, ступая мягко, по-кошачьи, подошел к ней. Маша замерла, осторожно повернула голову, освободив краешек глаза, и содрогнулась от отвращения. Граф Лобанов, согнувшись, приблизил к иен свое лицо и рассмеялся:

— Вероятно, вам следует согласиться на акорд[49], дорогая?

— Вы — жалкий негодяй и к тому же живодер! — прошипела Маша по-французски, постаравшись голосом выразить всю ненависть, какую испытывала сейчас к этому человеку.

Не зря тогда, в Вязьме, с самых первых минут знакомства она почувствовала к нему антипатию. И хотя впоследствии инцидент в апартаментах графа пыталась отнести на счет его кратковременного помутнения рассудка — ведь, что бы ни было между ними, Лобанов в конце концов оказал ей содействие, был доброжелательным и даже извинился за свой непозволительный поступок, — по недоверие к этому человеку продолжало гнездиться в ее душе. И в том, что для этого были все основания, она убедилась на собственной, исполосованной плетью спине.

— Что ж, вы весьма любезны! — усмехнулся графи приказал Цэдену:

— Сегодня ни пить, ни есть ей не давать! Возможно, поутру да на голодный желудок головка нашей строптивой prisonnicre[50]прояснится, и она станет более деликатной и уступчивой в некоторых вопросах.