дотла, позволил бы моему отцу истекать кровью, позволил бы умереть даже самому себе, лишь бы его статуя была выточена из золота. Лишь бы он тоже смог остаться в том дворе тонкой косточкой пальца, прядью волос или побелевшим глазом.

Жигмонд кивает и больше не говорит ни слова. Йозефа убирает с лица матери упавшую прядь волос. А потом я чувствую, как в груди тяжелеет, и на глаза наворачиваются слёзы. Батъя делает резкий вздох, и я краснею от стыда за свою слабость – как легко Нандор довёл меня до слёз! Но Жигмонд встаёт со стула и обнимает меня, уткнувшись подбородком в мои волосы.

Я чуть не рассмеялась в недоумении и отчаянии. Всю жизнь я хотела лишь, чтобы мой отец обнимал меня, но теперь, когда он наконец это делает, мне кажется, он защищает меня от волков у порога. Я вытираю слёзы о ворот его рубахи и говорю:

– Вираг сказала бы вам, что я стала плохим предзнаменованием.

Жигмонд смеётся – я чувствую эхо его смеха щекой.

– Бог вернул мне мою дочь, а всё прочее, что пришло с ней, – пыль на ветру. Я рассказывал тебе басню о раввине и големе?

С другой стороны комнаты стонет Йозефа.

– Пожалуйста, мать рассказывала это уже тысячу раз. Неужели опять!

Батъя бросает на неё испепеляющий взгляд, заставляя замолчать, хотя я думаю, что столько раз чувствовала то же самое. Я узнала, что у Йехули есть столько же историй, сколько и у Вираг. Есть пепельные басни для похорон, винные басни – для свадеб, лунные басни – чтобы уложить детей спать. Нитяные басни – истории, которые матери рассказывают своим дочерям, когда учат их вышивать, но у меня нет мамы, поэтому я никогда не слышала ни одной такой истории.

– Это – соляная басня, – говорит Жигмонд, выпуская меня из рук. – Её рассказывают в Шаббос, когда макают хлеб в соль. Это история о равви, который жил в городе, очень похожем на Кирай Сек, но где к Йехули относились куда хуже. Они закрывали окна и запирали дверь, но патрифиды всё равно приходили по ночам, чтобы сжигать их дома и грабить. Так равви потерял свою жену, а его дочь забрали и вырастили как патрифидку в доме одного бездетного лорда. Он смотрел на её тёмную голову в толпе патрифидов с льняными волосами, смотрел, как она растёт и теряет свои молочные зубы, и даже не знает, что её настоящая семья живёт за воротами городского квартала Йехули.

Равви молился Богу, чтобы тот дал ответ, и поскольку он был хорошим и преданным человеком, любившим свой народ, Бог ему этот ответ нашептал. Он назвал равви своё истинное имя. Равви записал истинное имя Бога на клочке пергамента и спрятал в рукаве, чтобы не забыть. А потом он покинул город и спустился к руслу реки, где стал копаться в грязи. Голыми руками он полез в землю и вылепил из глины человека – лишь грубый набросок человека, с двумя отверстиями для глаз и одним отверстием для рта. В рот равви вложил свиток с именем Бога. И тогда глиняный человек сел.

Глиняный человек последовал за раввином обратно в город. Он был в два раза больше обычного мужчины и в четыре раза сильнее, а поскольку он был сделан из глины, его нельзя было ранить. Когда той же ночью пришли патрифиды с вилами и факелами, глиняный человек ждал их. Их вилы гнулись и ломались о его глиняное тело, и он гасил все их факелы своими огромными твёрдыми пальцами.

«Йехули были так благодарны за глиняного человека, и благодарны раввину, который его сделал. И говорят, что когда равви захотел, чтобы глиняный человек снова стал глиной, он засунул руку в рот этого создания и вынул имя Бога обратно».

Это похоже на историю Эсфирь: я знаю, что в ней есть урок, но не понимаю какой. Всё, о чём я могу думать, это о Нандоре, поднимающемся из-подо льда, словно какое-то бледное видение, и о всех тех патрифидах, упавших перед ним на колени. Я думаю, что он одновременно и уста для их молитв, и ответ на эти молитвы.

– Но теперь глиняного человека нет, – говорю я. – Никто не защитит вас от Нандора и остальных.

– Защитник не всегда выглядит как создание, вылепленное из грязи, – отвечает Жигмонд. Его тёмные глаза отражают пламя свечи, как чёрный пруд, отражающий луну в её зените. – Ты могла бы стать одной из нас, если захочешь.

Йозефа сокрушённо кивает:

– Я разве так и не сказала?

Я думаю о том, как писала собственное имя, практикуя каждую букву, пока движения не стали естественными, как дыхание. Резкие линии «И», округлые щиты «В», ещё одна жёсткая «И» и более жёсткие, быстрые штрихи для «К» и «Е». Я держала клочок пергамента с написанным на нём моим именем так близко и крепко, что чернила отпечатались у меня на ладони, но это наконец было что-то такое, что принадлежало только мне одной.

Нандор заберёт его у меня, а затем отсечёт мне голову от тела. Он даже не сохранит мои ногти и ту толику силы, которую мог бы из них вытянуть – нет, он уничтожит любую память обо мне и отправит всех Йехули на холод.

– Думаю, хочу, – говорю я, даже если это кажется последними словами, которые я скажу в этом мире.

Жигмонд улыбается мне так твёрдо, словно сжимает лезвие. А потом наклоняется и шепчет мне на ухо имя Бога.

Когда я ухожу с Улицы Йехули, во дворе замка звонят колокола.

Моё сердце звонит вместе с ними, эхом отдаваясь в грудной клетке и вверх по позвоночнику. Я не оставила короля слишком надолго, но задаюсь вопросом, не воспользовался ли Нандор моментом моего отсутствия. А если звон колоколов – погребальный? Что, если он всё-таки забрал жизнь своего законно рождённого брата? Слова его угрозы всё ещё крутятся у меня в голове.

Но толпа, собравшаяся во дворе, не проявляет признаков траура. Многие из них – те самые крестьяне, которые последовали за Нандором на Улицу Йехули. Интересно, узнают ли они меня в платье из бледно-зелёного шёлка, с лицом, розоватым от слёз. Однако никто из них, кажется, даже не замечает меня – люди толкаются, встают на цыпочки, вытягивая шеи, чтобы увидеть, что происходит в центре толпы. Серое небо тоже кажется беспокойным – по нему взад-вперёд катятся облака, словно пленник, расхаживающий по своей камере. Проталкиваюсь мимо торговца в красном доломане и