небо переливается оранжевым и золотым.

Я задерживаюсь у праздничного стола, едва удерживаюсь от того, чтобы не прижаться к Жигмонду, как ребёнок. В основном он тихо общается с Батъей, сжимая в руке чашу с вином. Я вижу, что каждая семья Йехули – словно созвездие, а Жигмонд – одинокая звезда, излучающая свой неповторимый свет. Так и я жила в Кехси, дочь без матери, и ничто не держало меня, кроме косы в одном кармане и монеты в другом. Наполняю чашу вином и выпиваю залпом.

– Мама обидится, если ты не попробуешь её пельмени, – говорит Йозефа.

Отставляю чашу.

– Твоя мама назвала меня пухлой.

Йозефа смотрит на меня, хмуря брови, словно пытаясь оценить, насколько правдивы слова её матери.

– Она всё равно обидится. А если ты пухленькая, то и я тоже. Мы же влезаем в одно и то же платье.

Она берёт печенье и съедает в два укуса, по-волчьи ухмыляясь. С некоторой тревогой наблюдаю за ней. Другие дочери Батъи старше, замужем, и глаза у каждой тускло поблёскивают усталостью от троих детей. У Йозефы глаза яркие, как у матери, и лицо усыпано веснушками, словно их разбросала чья-то ленивая рука. Она красива, как острый нож – проведя столько лет бок о бок с Котолин и другими девушками Кехси, мучившими меня, мне трудно смотреть на красивых девушек и не думать о лезвиях, прячущихся за их улыбками. Если б мы были в Кехси, Йозефа, кажется, из тех, кто дёргал бы меня за волосы и насмехался б надо мной. Но сейчас она лишь наполняет мою чашу вином, а затем доливает в свою.

– Спасибо, – говорю я.

Мой голос пропитан подозрением, и Йозефа это понимает, поджимает губы.

– Мама говорит, что ты родом из языческих селений в Форкошваре и что твоя мать была язычницей. Почему ты в Кирай Секе?

Проглатываю вино.

– Долгая история.

– Мы, Йехули, любим истории, если ты ещё не поняла. – Её глаза светятся, смеются. – Придётся тебе привыкнуть рассказывать истории, если хочешь быть одной из нас.

Я почти говорю, что зато умею хорошо слушать, но мало рассказывала сама.

– Но я не могу быть одной из вас, не так ли? Я почти не знаю ни ваш язык, ни ваши молитвы, ни…

– Ты можешь научиться. – Йозефа пожимает плечами. – Ты же не дурочка, да? Вот мой маленький двоюродный брат умеет читать священную книгу, и то до сих пор думает, что чёрные куры несут чёрные яйца. И хотя твоя мать не была Йехули, ты ведь можешь пройти обращение.

– Это часто случается? – с интересом спрашиваю я. – Обращения.

– Уже не очень. Но давным-давно, ещё до прихода в Ригорзаг Патрифидии, было много мужчин и женщин Йехули, заключавших браки с чужаками. Эти чужаки потом обращались и воспитывали здесь своих детей, и никто даже не знал, что они другие. Конечно, это было ещё в те времена, когда мы могли жить, где желали, и не было никакой Улицы Йехули.

– До Патрифидии?

Хотя Вираг утверждает, что помнит времена, когда не сверкали трёхконечные копья или топоры Охотников, я не могу себе этого представить.

– Конечно, – отвечает Йозефа. – Йехули жили в этом городе, когда король Иштван не был даже мечтой в мыслях своей матери. Иначе почему, ты думаешь, наш храм такой великолепный, хотя сейчас мы можем работать только в те дни и на тех должностях, которые позволяют нам патрифиды? Наш храм стоял здесь до Расколотой Башни и задолго до того, как король вырубил свою часовню в склоне холма.

Это откровение шокирует меня. Всё, что я знаю об истории Рийар, я узнала, сидя у ног Вираг, и она, конечно же, никогда не упоминала о Йехули. Йозефа наблюдает, как лицо у меня краснеет сначала от недоумения, а потом от гнева, когда я думаю о Патрифидии как о некой волне, пожирающей бледный древний камень.

– Почему вы так добры ко мне? – Это не тот вопрос, который я собиралась задать, но он родился без моего ведома.

– Почему нет? – удивляется Йозефа, хмурясь. – Жигмонд был один почти всю жизнь; на это тяжело смотреть. Теперь он узнал, что дочь, которую он считал мёртвой, всё-таки жива – так почему мы должны обижаться, что её мать была язычницей?

– Потому что я лишь наполовину… – начинаю было я и осекаю себя, потому что Йозефа смотрит на меня так, словно я и правда дурочка.

– Некоторым на этой улице такое может не понравиться, – говорит она. – Но я думаю, это патрифиды больше заботятся о том, чтобы мериться кровью.

Не только патрифиды. Мои мысли возвращаются к Котолин, к её лицу в отблесках синего пламени. Несмотря на все её красноречивые заверения, Йозефа могла чувствовать себя защищённой, как лисёнок в своей берлоге. Кровь имеет силу. Я видела, как она струится по запястью Гашпара, чувствовала, как она высыхает на задней стороне моих бёдер. Я вкушала эту правду всю свою жизнь, ещё до того, как узнала, что можно рассечь себе руку, чтобы разжечь огонь, или отрубить мизинец, чтобы впустить в себя магию Эрдёга.

В нескольких футах от нас Батъя, запрокинув голову, смеётся над чем-то, что сказал мой отец. Глаза у неё блестят. Я помню, как она сидела с дочерьми в храме – отсутствие у неё мужа стало очевидным для меня только сейчас.

– А как насчёт твоего отца? – с интересом спрашиваю я, уже не пытаясь быть тактичной. – Где он?

– Умер, когда я была ещё ребёнком. – Йозефа безмятежно моргает. – Я его совсем не помню. Но знаю, каково это – быть без него.

Её смелый ответ почти вызывает во мне смущение за то, что я спросила, и вдвойне мне совестно за то, что я подумала, что она мягкая, как щенок, и не ведает никаких невзгод. Теперь я вижу другой смысл в улыбке Батъи и по-новому смотрю на то, как Жигмонд положил ладонь на её руку.

Открываю рот, чтоб ответить, но ветер усиливается, донося голоса дальше по Улице Йехули. На фасадах домов пляшут огни, а на брусчатку ложатся движущиеся тени. Теперь моя кровь стынет.

Разум рождает в воображении образы столбов и факелов, тел на улице. Но я не вижу сверкающих лезвий – лишь толпу, собравшуюся в самом конце дороги, в основном состоящую из крестьян в домотканых одеждах. Они бормочут, покачивая головами, словно степные мыши, но есть один голос, сладкий и знакомый, который прорезается сквозь остальные.

– Смотрите, как они празднуют, пока наших солдат поражает мерзанская сталь, – говорит Нандор. – Посмотрите, с каким аппетитом они