с её скалами, мхом и журчащей водой, и, возможно, даже величественнее. Куполообразный потолок окрашен в ярко-голубой цвет, словно широкая щека неба, усеянная звёздами. Целые ряды полированных деревянных скамей ведут к алтарю из резного мрамора, но обнажённой статуи там нет – только аналой с лежащей на нём раскрытой книгой. Дюжина люстр покачивается, распространяя вокруг прозрачный свечной свет. Золотые завитки поднимаются по высоким колоннам цвета слоновой кости, устремлённым к потолку, словно крепкие древние дубы. Даже переполненный людьми храм кажется таким огромным, что я знаю – мой голос эхом разнёсся бы по всему залу до самого аналоя, если б я решилась заговорить.

Платье, которое мне одолжила Батъя, сидит на мне на удивление хорошо, и лиф довольно просторный. Оно застёгивается до самого горла – пожалуй, самый целомудренный наряд, который я когда-либо носила. Большинство других женщин моего возраста повязали головы платками, и это сбивает меня с толку, пока я не вижу, как они садятся рядом со своими суровыми мужьями, сажая на колени своих непоседливых детей. Чувство ужасного одиночества прошивает меня, и невольно я задаюсь вопросом, испытывает ли Жигмонд то же самое. Или он уже успел приучить себя после стольких лет к тому, что сидит в целом море других семей. Он ведёт меня к скамье, где сидит Батъя, а рядом с ней, словно вороны на насесте, устроились три её черноволосых дочери.

Младшая бросает на меня испепеляющий взгляд:

– Мама, на ней моё платье.

– Хватит, Йозефа, – осекает Батъя. – Можешь считать это милосердным поступком.

Йозефа хмуро смотрит на мать, но когда снова поворачивается ко мне, её лицо выражает лишь любопытство, а розовые губы складываются в улыбку.

– Ты дочь Жигмонда?

Молча киваю.

– Тогда тебя, видимо, не обратили? Ты не замужем. – Она окидывает меня взглядом с головы до ног, словно торговец, осматривающий фарфоровую вазу на предмет трещин. – Ты выглядишь старше, чем я. Если ты хочешь замуж…

– Йозефа, – вмешивается Батъя. – Равви уже вот-вот начнёт.

Йозефа поджимает губы и снова поворачивается к аналою. Щёки у меня горят, но это совсем слабое волнение. Внутри нет чувства стыда. Я давно научилась различать, какие вопросы задаются просто чтобы что-то узнать, а какие – чтобы ранить. Любопытство Йозефы – простое, не злобное. Котолин посмеялась бы над такой простотой и наглостью. Я думаю, она могла бы задать их любой девушке-Йехули, оставшейся незамужней в свои двадцать пять, и при этой мысли внутри теснится, расцветает надежда, словно я сжимаю в кулаке монету.

Ожидаю, что равви окажется кем-то вроде Иршека, но он моложе, с густой жёсткой вьющейся бородой, чёрной, как мокрая ежевика. На аналое стоят две свечи, и когда равви проводит чем-то по подсвечникам, оба фитиля вспыхивают. У меня перехватывает дыхание, как и когда это сделал Жигмонд.

Он начинает говорить, и я испытываю огромное облегчение, слыша рийарский, а не йехульский. Кожу покалывает при воспоминании о словах графа Ремини о том, с какой лёгкостью он представлял себе, будто Йехули могут отказаться от своих домов и своей истории, связанной с Ригорзагом, и как я сама пусть и недолго, но разделяла ту же фантазию. Сейчас это кажется невозможным даже представить – рийарские слова струятся с губ равви так же легко, как вода из горного источника.

История, которую он рассказывает, мне знакома – имена и места вспыхивают в моей голове, как сигнальные огни. Есть осиротевшая девушка-Йехули, Эсфирь, которая вышла замуж за царя. Царь не знал, что его новая жена – Йехули; не знал о том и злой вельможа, который замышлял убить всех Йехули в царстве. Когда Жигмонд рассказывал мне эту историю вот уже столько лет назад, он изображал вельможу высоким голосом, заставлявшим меня хохотать. Теперь каждый раз, когда равви произносит имя вельможи, храм наполняется криками и кукареканьем, звуками, которые вычёркивают вельможу из сказки, как большой палец, стирающий чернила. Я вспоминаю Жигмонда, затемнившего первую букву слова «эмет», превратив «истину» в «смерть».

– Эсфирь знала, что её сделали царицей, чтобы она могла помочь своему народу, но обращение к царю с такой просьбой было бы нарушением закона, которое навлекло бы на неё смерть, – говорит равви. – Итак, три дня Эсфирь молилась и постилась, и оттачивала свой ум, а потом всё же пошла к царю.

Я уже знаю, что история заканчивается торжеством Эсфирь, спасением Йехули и убийством злого вельможи. Также я знаю, что в этой истории есть урок, как и во всех страшных сказаниях Вираг, но никак не могу понять, в чём именно. Была ли Эсфирь храброй или хитрой? Был ли царь жестоким или просто глупым? Думаю, Вираг сказала бы, что Эсфирь была трусихой просто потому, что вообще вышла замуж за царя, или потому, что прежде не перерезала ему горло, пока он крепко спал на их брачном ложе.

Толика горя просачивается в моё сердце, как дождевая вода сквозь корни. Вокруг меня сидят Йехули со своими семьями, соприкасаясь плечами, соединив руки, а мы с Жигмондом сидим на некотором расстоянии, едва касаясь ногами. Йехульские слова шёпотом плывут по воздуху, тонкие и бледные, как пылинки, по большей части всё ещё чуждые мне. Я могу сидеть в их храме, носить их одежду и даже пытаться постичь их язык, но я всё равно не одна из них.

И вдруг, как ни странно, Жигмонд накрывает ладонью мою руку. Чувствую, как дрожь сомнений пробегает по его ладони, но потом он переплетает свои пальцы с моими. Меня окутывает тепло. Йозефа протягивает руку над коленями матери и почти рассеянно разглаживает одну из складок моего платья – своего платья, – словно поправляет собственную растрепавшуюся причёску. Жигмонд по-прежнему смотрит прямо перед собой, наблюдая за равви, но когда бросает на меня взгляд, я вижу в его глазах чудесное умиротворение.

После чтений люди хлынули из храма на улицу. На праздничных столах – огромные тарелки с треугольными пельменями, тонкие блинчики с завёрнутым внутрь сладким сыром, посыпанные последней летней ежевикой, графины с вином и те самые твёрдые печенья, которые Батъя приносила отцу в корзине с подарками, с капелькой вишнёвого варенья в центре. Жигмонд сказал, что это небольшой праздник, но он выглядит таким же большим, как любой праздник из тех, что устраивали в Кехси. Дальше по улице мужчина разыгрывает непристойную кукольную пьесу, рассказывая историю с Эсфирь с некоторыми добавлениями, не предназначенными для детских ушей. Дети всё равно не слушают – бегают, хватаясь за юбки матерей, перемазанные ягодным соком. Девушки носят бумажные короны, воображая себя царицей Эсфирь. Закатное