– Что-то давно вы пожертвований на храм не делали…

Не дура, поняла, много лет уже в системе крутилась к тому времени.

– Сколько? – спрашиваю.

– Пятьдесят тысяч, – отвечает, – евро, конечно.

Долго мы с ним торговались, сошлись на тридцати в конце концов. Собрала. Тайком от тебя занимала по подружкам, половину у мамы одолжила. Принесла ему, положила на стол в его маленьком кабинетике, за алтарем. Он перекрестился, да и взял. Все хорошо, сказал, будет теперь, бог, мол, поможет непременно. Уже уходить собиралась, а он поймал меня за руку и елейно так говорит:

– А поцеловать? На прощанье? Не по-христиански без любви из дома божьего бежать аки заяц…

Я, Витя, его всегда ненавидела. Это ты, дурачок, ничего не замечал, а мне сразу все понятно было. И как смотрит он на меня, и как деньги из тебя на свои «мерседесы» доит. От одной рожи его блевать тянуло. Деньги – ладно, но чтобы он меня еще и в прямом смысле поимел… Хотя к тому времени ноги раздвигать для меня стало делом привычным. Прав ты, Витя: и префект, и субпрефект… А чего, думаешь, за красивые глаза тебе контракты с минимальной отстежкой подписывали? Но батюшка этот… выше моих сил… не могла. Просить его стала одуматься.

– Я же мать, – говорю, – кормящая. Ну зачем я вам? Да и фигура уже не та стала. Хотите, я вас с женщиной хорошей познакомлю? У нас много в префектуре одиноких, ухоженных женщин. И помоложе меня, они только рады будут приобщиться, так сказать… А я кормящая, старая уже. Да и мужа моего вы знаете. Не по-божески это…

Да-да, Витя. Я тоже, как и ты, «не по-божески» тогда ему сказала. И с такой же глупой, нищенской интонацией – мол, пожалейте Христа ради. И знаешь, что он мне ответил, твой боженька? О, у него оказалось отменное чувство юмора!

– Кормящая? – сказал он. – Это хорошо. Бог матерей любит, посмотри на иконы Божьей матери с младенцем – какие они красивые. Любит бог кормящих, как же мне ими брезговать? Не по-божески это…

«Не по-божески это…» Передразнил он меня так! Я с тех пор на всю жизнь запомнила это его «не по-божески». И когда ты сейчас сказал… Ой, не могу! И смех и грех… И еще, знаешь как противно было? До последнего упиралась, давила на то, что старая уже и жирная, обмануть пыталась – мол, приведу себя в форму, и тогда пожалуйста. Все сделаю с огромной радостью, буквально все, потом… Не повелся он, ушлый, гад, оказался. Прямо из храма к нам на дачу поехали. И там… там…

Анька замолчала, застыла между смехом и рыданиями. Жуткое зрелище, когда человек так застывает. Прорывается, вылупляется из человека тогда что-то настоящее, и не сказать, что приятно на это смотреть. Боль из человека прорывается, и вопрос звенящий, на который невозможно ответить.

* * *

…Она смотрела на меня, застыв между двумя полюсами, где проходят человеческие годы, и ждала чего-то. Как будто только я мог подтолкнуть ее, определить окончательно, куда ей приткнуться. Подлой стать или смешной, святой или грешницей?.. А что я? Я всего лишь человек, такой же, как она, как все. Спившийся алкаш, заливающий свою боль водкой, эгоист, не желающий видеть и в упор не видящий чужих страданий. Мне ударить ее захотелось. Первый раз в жизни. Убить, может, даже. И почти ударил, но в последний момент остановился. Вспомнил ее молодую, красивую, бескомпромиссную, какой первый раз встретил в кабинете декана. И сценку нашу смешную на выпускном вечере подшефной школы, и звонок ее безумный с рассказом об ужине с актерами в ресторане Ленкома вспомнил. И зоо парк, и энергетические вихри, бушующие в съемной квартире на Бутырском Валу, посреди коробок с болгарским бренди «Слынчев Бряг»… Виноват я перед ней сильно. Другими мы были, она другой была. Я ее такой, как есть, сделал. Довел. Глупостью своей и слабостью.

…Но ведь она же с отцом Александром, в доме, построенном моими руками… Она самое святое растоптала, испоганила, затопила в липких, вонючих струях человека, которого я считал другом. Больше чем другом – наставником, посланным мне Богом. Она веру мою добила, хладнокровно, выстрелом в затылок. Она фашист, дрянь… Дрянь она. Уничтожить ее нужно. Дрянь она, дрянь…

Я качался между двумя полюсами, дрожал, как металлический шарик, захваченный магнитным полем, искрился, шипел… И не мог сдвинуться с места. Бывают такие мгновения, когда любое дуновение может определить последующую жизнь. Такое мгновение тогда настало. Натянутое. Страшное.

– Чего смотришь? – не выдержала Анька. – Вылупился чего на меня, урод? Думаешь, Сережа не знает? Он знает, я ему все-все рассказала. Так что не надейся, а на твое мнение мне плевать. Ты слышишь, алкаш хренов? Мне плевать на твое мнение!

Дуновение произошло, и шарик покатился… Кулак, сжимавший меня весь последний год, разжался и отпустил птичку на волю. И я полетел, полетел… Легко-легко мне стало, но и горько-горько…

Я рванулся к Аньке, пал на колени и умолять ее стал, просить прощения и каяться. Говорил, что я во всем виноват, это я поломал нашу с ней жизнь, что она хорошая, хорошая, всегда была и будет хорошей, а я, я… Ничтожество и слабак я, недостоин ее и детей наших замечательных. Жить недостоин, дышать с ней одним воздухом. И пусть она меня не прощает, несмотря на все мои мольбы, потому что недостоин я, недостоин…

– Это… что это? – в шоке спрашивала своего нового мужа Анька. – Это… зачем это он? Убери, убери его от меня!

Сережа растерянно стоял рядом и ничего не делал. Не ожидал он от меня такой реакции, а я не ожидал такой реакции от Аньки. «Не беда, – думал, – надо просто показать ей, что я на самом деле чувствую, надо выразить, надо дунуть посильнее…» И я дул, дул…

– Зачем он? – шептала Анька. – Он что, хочет показать, какой хороший? Это я, я хорошая. Неправда, я хорошая, он ничтожество, а я хорошая. Я хорошая! – закричала она и…

Она ударила меня коленом в лицо. Я упал. Разбитый ранее Сережей нос раскрылся окончательно, и из него, с напором, хлынула кровь. Анька била меня своими красивыми ногами. Старалась попасть в голову.

– Сука! Тварь! Христосика из себя здесь изображаешь? Получай, получай, получай!

Я еще надеялся, еще просил у нее прощения. Не сопротивлялся, надеялся еще я… А она от моих слов приходила в полное неистовство и била меня еще сильнее. Устала через минуту. Поняла, что бесполезно. Отступила на пару шагов. Тяжело дыша, поправила, выскочившую из прически прядь волос.

– Ладно, – сказала, – христосик сраный. Если ничего тебя не берет, послушай вот это. А потом посмотрим, как ты запоешь.

– Не надо! – заорал Сережа и попытался зажать ей рот руками. – Не говори, ты же сама не знаешь точно! Не говори, он почти согласился. Молчи, дура!

Разве мог он ее удержать, мою искреннюю, безбашенную, красивую дуру Аньку? Ловким приемом из американского футбола она выскользнула из его рук, склонилась надо мной и, преувеличенно четко выговаривая слова, произнесла:

– Славка… не твой сын. Субпрефекта он. Понял? А теперь, если хочешь, ударь меня. Только это ничего не изменит. Ты понял? Субпрефекта он.