У нее закончились слова: рот она открывала, но из него исходило только невнятное мычание и хрипы. А еще она краснела, быстро краснела – от розового через малиновый к бордовому. Даже мне стало страшно, а несчастный Сережа вовсе растерялся. И только когда она, схватив пачку салфеток, начала кидаться ими через стол, Сергей накрыл Аньку своим телом, прижал к себе и успокаивающе забормотал:

– Анечка, ну что ты, не надо, любимая, посмотри на него – разве он стоит твоих нервов? Ну, посмотри… не надо, родная…

Она прогнозируемо уткнулась ему в грудь и расплакалась.

Не слова ее обидными мне показались, а вот этот ее плач у него на груди. Так интимно и знакомо… раньше в моих объятиях плакала, а теперь… И тогда я, мелкий, опустившийся человек, сделал последнюю в своей жизни подлость. Нет мне прощения! Все может простить господь, даже убийство и самоубийство, но это… вряд ли.

– А почему чуть? – вроде бы невпопад, тихим голосом спросил я. Специально тихо сказал, давно заметил, чем тише спрашиваешь, тем громче вопрос звучит. Я не ошибся. Они услышали, перестали миловаться и рыдать, обернулись ко мне и хором удивленно спросили:

– Что чуть?

– Я говорю, почему чуть проституткой не стала? Ведь было же у тебя вроде с префектом? Или с субпрефектом – я забыл уже… А может, с обоими было, Ань? Тогда тем более…

Не ожидали они, что у опустившегося убогого алкаша останутся силы на такой выпад. Да я и сам от себя не ожидал. Оказывается, я еще был способен на язвительную иронию. Я к тому времени и слова-то такие забыл – «язвительная ирония»… А вот поди ж ты…

Анька из бордовой стала белой почти, а Сережа, наоборот, вроде как отнял у нее цвет и покраснел. Растерялись оба. Сергей, как мужчина, взял себя в руки первым.

– Ну вот видишь, Ань, – сказал он, стараясь не глядеть мне в глаза, – я же говорил – не стоит он твоих эмоций. Подонок и есть подонок…

– Чой-то не стоит? – задиристо возразил я. – И вообще, не надо меня оскорблять, я правду говорю, чистую. Ты бы лучше мне спасибо сказал, Сережа, за новую жену. Во всех смыслах подготовил ее для тебя: и проститутка – небось весело с ней в постели, и дети у нее замечательные – не нужно надрываться, воспитывать с младенчества, и хваткая – денежку зарабатывать умеет. А все благодаря мне. И вместо благодарности – подонок?

Меня несло, терять уже было нечего. Долго заливаемая водкой обида за погубленную жизнь вспучилась, вырвалась наружу и пролилась на побелевшую Аньку с ее новым хахалем. Я стыд пораньше их отринул, год уже почти за гранью жил. Жизнь мою даже нельзя назвать унижением. Жжение моя жизнь, пожар внутри горит, жарит душу на адской сковороде, и лишь водка мне приносит недолгое забытье. И он смеет называть меня подонком? Да, подонок. Пускай подонок, но не ему, холеному мажористому мальчику, не знавшему в жизни горя, умыкнувшему сначала Аньку мою, а потом и детей, называть меня подонком!

…Нос обожгло, он хрустнул, набух, потяжелел и пролился на белую скатерть красненьким. Сережа ударил меня. Хорошо ударил. Крепко. На лице Аньки впервые за весь разговор мелькнула улыбка. Вот до чего дошло. Наверное, если убивать меня станут, рассмеется. Да, я подлый, но и жизнь подлая. Жизнь подлее. Можно ли было подумать двадцать лет назад, на коробках из-под болгарского бренди «Слынчев Бряг», что этим все закончится, что такая подлая жизнь…

– А бей! – заорал я, протягивая к нему испачканные в крови пальцы. – Давай, чего стесняться-то? Жену увел, детей лишаешь навсегда, теперь бей! Вам же все можно, культурные, образованные, пьесы пишете… Активные, твою мать, граждане! Бей, раз активные, бабло есть, активность на уровне – значит, можно. Бей, сука, убей меня, я разрешаю! Я, подонок, все тебе разрешаю: и жену мою трахать, и детей в Америку гребаную увезти… Бей давай!

Охранников в пиццерии не было, но официанты и бармен были. Как завороженные, они смотрели на шоу, где двое приличных, уважаемых граждан разбираются с опустившимся алкашом. Действий никаких не предпринимали, смотрели только на обычную, набившую оскомину русскую достоевщину, и я, чуя благодарных зрителей, распалялся все больше и больше. Визжал, изрыгал матерные пудовые проклятия и умолял все время: бей, бей, бей! Так продолжалось до тех пор, пока Сергей не произнес тихо:

– Не блажи, козел. Не жалко.

Он тоже знал трюк с тихим голосом. Я замолчал, пораженный не столько трюком, а первыми его человеческими словами за время нашего знакомства. Не ожидал, не надеялся, растерялся от произошедшей с ним перемены. Помню, подумал еще ни к селу ни к городу: «Все мы в этой стране русские, даже рафинированные жулики-драматурги». А Сережа, словно подтверждая мою неожиданную мысль, продолжил:

– Не жалко мне тебя, ублюдок, сам все просрал. Если бы ты только знал, как я ненавижу это в вас. И в себе тоже ненавижу. Эту ублюдскую русскую жажду смысла. Жить нужно хорошо, вот и весь смысл. Ты понял? По слогам повторяю: прос-то нуж-но жить хо-ро-шо! Нет, мало русскому человеку. Боженьку себе сообразили, миссию, космос, Сирию, Крым, Русь святую, черта лысого… Жена, детки – мало, чтобы жить, оказывается. Мало, а значит, не важно, не ценно, в задницу их, пускай колупаются как хотят. Мы на Донбасс поедем – кровь проливать! А как там сыночек семилетний, до дрожи влюбленный в батьку, – плевать. Задыхается? Ну и что, нам смысл нужен. Да хоть сдохнет сыночек, зато «смысл». А потом, когда не выйдет смысл найти, – обида. О, эта знаменитая русская обида на весь мир! Все виноваты, что смысла нет, а прежде всего сыночек. Нет, не так… О нем даже не думают. Зачем? Глобальные вопросы интересуют, не до сыночка. Раз бога нет, то все позволено. И пусть сдохнет этот сыночек, и весь мир сдохнет. Как же иначе-то? Пить будем, гулять будем, а время придет – помирать будем. Гори оно все синим пламенем! Но если найдется человек, спасет сыночка из этого смрада и убожества, то и на него обида. Как смел? Почему не дал погибнуть всему, если смысла нет? Детей тебя лишают? Да ты и такие, как ты, сами себя детей лишаете. Радовались, прыгали до потолка, когда Крым присоединили… А о детях своих кто-нибудь подумал? Как им будет, когда жрать нечего станет, и учить негде, и лечить некому и не на что, а? Нет, плевать, смысл – главное, а если что не так пойдет – нажремся с горя. И обижаться будем на злую судьбинушку, а весь мир жалеть нас обязан, несчастных, потому что убогие они, смысла не ведают, им лишь бы детки их хорошо жили. Пусть жалеют, восхищаются глубокой и загадочной русской душой, пусть замрут в трепете и склонятся перед нашим величием.

Так вот, слушай, опустившийся и спившийся ублюдок: я тоже русский, но мне не жалко тебя. Потому что я другой, не новый, а другой русский. Я всю жизнь давил, давлю и буду давить в себе эту проклятую и вредную жажду фальшивого смысла. Мой смысл – чтобы любимые мною, близкие мне люди жили хорошо, и ради этого я буду активным, пассивным – каким угодно буду. Наизнанку вывернусь! А если ты мне будешь мешать, я тебя тоже раздавлю. Слышишь, понимаешь меня, ублюдок, или совсем мозги пропил?

Он был прав, он распял и пригвоздил меня своими острыми, точными словами к моим жалким метаниям. Он другой русский, не такой, как я. Лучше, умнее, человечнее, и по праву его правоты моя жена теперь его, и мои дети теперь его. А я должен исчезнуть, обреченный вид, не выдержавший эволюционной гонки.