Так я и жил – практически по лунному календарю: треть времени вкалывал, две трети бухал. Падающая экономика, рушащийся рубль – все проходило мимо и сквозь меня. Даже когда-то такой близкий Донбасс не волновал совсем. Да что Донбасс, я с трудом вспоминаю, как сошел снег и наступила весна, а потом лето. А может, оно и не наступило вовсе? Неважно. Весь мир стал неважен и сузился до дурного, все время повторяющегося дня сурка. Неделю работаю, две бухаю. Работаю – бухаю…

А вчера, в середине моей трезвой, трудовой фазы мне позвонила Анька. И цикл мой сломался вместе с непутевой моей и так нелепо прожитой жизнью.

– Нужно поговорить, – не поздоровавшись, резко и сухо стартанула моя бывшая жена.

Инопланетяне мне позвонили, неведомые организмы из другой, вряд ли существующей жизни. Я же похоронил ее, я себя похоронил, я бежал от ее голоса и травил воспоминания каторжной работой. Я глушил свою прежнюю судьбу чудовищными дозами алкоголя, я все вроде бы сделал, чтобы скукожилась, исчезла, растворилась она в безмыслии, в блевотине, в смраде моих новых дружков-алконавтов… Однако же жива. «Нужно поговорить», – произносит в трубку безапелляционно. Истончившаяся от водки и стахановской пахоты моя кожа лопнула и обнажила напряженные нервы.

– Нет! – заорал я искрящимся, электрическим голосом. – Не желаю говорить ни о чем, не буду! – Я очень надеялся, что Анька бросит трубку, даже если не захочет – рефлекторно бросит. Не разговаривал я с ней, а током бил, жалил острой синей молнией, чтобы отстала, исчезла, не напоминала, чтобы хоть на сотую долю боль мою почувствовала… И исчезла.

– Нужно поговорить. Это касается будущего Славки.

Синяя молния, скользнув по дуге, сделала кульбит и ужалила меня в сердце. Славка… Я здесь бухаю, подыхаю приятным, пьяненьким и сладеньким способом, а там Славка, беззащитный, маленький, честный, слабый, плоть от плоти моей… И речь идет о его будущем.

– Что с ним случилось? Он жив? Он здоров? Скажи, жив он? Не молчи, скажи, жив?! – Я не произносил слова и даже не орал. Я просто дергался в конвульсиях от проклятой, жалящей меня искры. Мертвая уже, препарированная лягушка. – Жив… жив… он… жив… жив-жив… жив-жив… живживжвивживжи… вжи… вжи…

Анька подождала, пока судороги закончатся, и тихо ответила:

– Жив. И здоров. Но дело очень серьезное.

– Я приеду, – очнувшись, затараторил я, – прямо сейчас, говори куда, я на колесах, пятнадцать-двадцать минут в любой конец Москвы, полчаса к вам на дачу. Прямо сейчас… Говори.

– Сейчас не надо, ты пьяный, давай завтра.

– Я не пьяный.

– Тогда выпей. Голос у тебя какой-то…

Ну да, она права, я теперь, когда трезвый, очень странно и страшно выгляжу. Люди в стороны разбегаются. А когда сильно пьяный, выгляжу еще страшнее. Крошечный у меня зазор остался – примерно в двести грамм весом: выжру стакан и на человека отдаленно становлюсь похожим. Это если близко не подходить, конечно. Права она…

– Хорошо, – попробовал торговаться я. – Давай завтра, но возьмите с собой Славку, я должен его видеть.

– Ты, может, и должен, а он тебя нет, в таком состоянии… Окончательно хочешь ребенку жизнь испортить? Он и так от прошлого раза еле отошел.

Опять права. Я бы своего отца таким видеть не хотел. Я бы никого таким видеть не хотел, даже себя самого. Мозги мои соображали с большим трудом. Я не понимал, что говорить, что не говорить, чего требовать… А может, и не было уже мозгов у меня к тому времени? Пропил.

– Где? – боясь за Славку и за то, что не смогу ему помочь своими окончательно пропитыми мозгами, жалобным шепотом спросил я.

– В пиццерии, в нашем доме, – ответила Анька и, запнувшись на секунду, поправилась: – В нашем бывшем доме. В двенадцать часов. Я буду с Сережей, а ты не напивайся сильно, разговор предстоит серьезный. Ты меня понял?

Она спросила: «Ты меня понял?» И, не дождавшись ответа, тяжело вздохнув, положила трубку.

* * *

Напился, конечно. Лопнувшая кожа и обнаженные нервы требовали анестезии. Но расчетливо и аккуратно: засандалил залпом две пол-литры с небольшим промежутком, чтобы мгновенно отрубиться, а утром еще стакан добавил, чтобы на человека походить. О предстоящем разговоре старался не думать. Если думать, то одним стаканом не ограничится, и разговор закончится, не начавшись. Часа полтора тупо мерил одежду, старался подобрать понаряднее. Казалось, если хорошо выглядеть буду – все обойдется и сложится. И будущее у Славки станет хорошее, а может – чем черт не шутит, – и у меня тоже. От одежды все зависит, я себя в этом почти убедил. Крутился у зеркала, как девчонка перед первым свиданием. Даже одеколон, закатившийся под ванну, нашел. Дорогой, французский. Удивительно, что раньше не выпил. «Одеколон – это хороший знак, – думал я, щедро поливая себя почти забытыми ароматами. – Фартит мне сегодня – точно хороший знак…»

До назначенной встречи оставалось еще полчаса, а я сидел уже наряженный, напомаженный и не знал, что мне делать. Посмотрелся в зеркало еще раз – вроде ничего получилось, почти приличный человек, даже поволока во взгляде какая-то загадочная, и романтические синие круги под глазами. Худой только очень. Если иметь фантазию, в такого можно и влюбиться. Сбитый летчик, конечно, сразу видно, но, может быть, бывший ас или командир эскадрильи… Бабы – существа жалостливые и склонные к самопожертвованию, многим хочется ценой своей жизни спасти какого-нибудь лохматого охламона. Величие они в этом находят. Нужно лишь быть достаточно слабым и жалким. Я вполне себе созрел. Это раньше хорохорился, а сейчас вполне… Вот бы Анька пожалела меня, ну на хрена ей этот Сережа? Он и без нее проживет, а у нас с ней все-таки общие дети… Надежда распирала меня изнутри. Еще чуть-чуть, и рванулся бы я к бутылке, засосал очередную дозу, рухнул в кресло и мечтал бы, мечтал… И не пошел бы никуда, барахтался в сладких фантазиях, пока не затянули они меня в водоворот очередного запоя и не очнулся бы я злой и памятливый посреди окружающего меня сброда.

Преодолел. Вспомнил о Славке, бросился вон из квартиры и преодолел себя. И не триста водки заказал в пиццерии, а дымящуюся кружку американо. Год целый кофе не пил. Чудно: сижу один, в кафешке, почти не пьяный, пью кофе, хорошо пахну, как будто и не было ничего… Как будто жизнь, качнувшись вправо, качнулась влево, и идет мой маятник по восходящей, и придет сейчас Анька, а с ней дети мои, Славочка и Женечка. И поцелует она меня, еле дотянувшись до подбородка, а дети на шею бросятся: «Папа, папочка! Как мы по тебе соскучились! Как давно тебя не видели – с самого утра…»

Мы бывали иногда здесь вместе, по пятницам, я отлично помню… Что сейчас изменилось? Я же пахну хорошо, и не водку заказал, а кофе. Я хорошо пахну, подойдите, понюхайте. Честно…

Никто ко мне не подходил и не нюхал. Я возвращался к ужасающей, неправдоподобной реальности – к той, где я всего лишь опустившийся ханыга, просравший все, что можно просрать. И мне хотелось вылить себе на голову кружку огненного американо, ошпариться, свариться, чтобы хоть на миг внешняя боль заглушила другую, рвущую меня изнутри. Но я не опрокидывал кружку. Разговор мне важный предстоял. Я не помнил уже точно, о чем и с кем, но важный. Тяжело, со стоном выдохнув, я втягивал носом аромат кофе, смешанный с горько-сладким запахом одеколона, и вновь провалился в мечты. И шептал, как мне казалось, беззвучно: «Я же хорошо пахну, честно, честно…»