– Нет, нет! – закричал Сережа. – Она со зла, она сама не знает, что говорит, не верь ей!

Она могла. Со зла. Чего я, Аньку не знаю? Могла. Если бы он не сказал перед этим, что сама точно не знает. И что я почти согласился. А так, конечно, могла… но не в этот раз. Мы высчитывали с ней, когда дедушка умер. Получалось, что ровно через сорок дней зачали Славку. Правда, я не помнил как… Пьяный был сильно в ту ночь, на старый Новый год. Анька мне потом рассказала. Она помнила. Чудо ведь – ровно на сороковой день после смерти Славика. Такое вот чудо…

Я встал и пошел к выходу из пиццерии. За спиной слышал рыдания Аньки и раздраженные восклицания ее следующего после меня мужа.

– Ну что ты наделала, дура?! Как же мы уедем?! Ведь договаривались же, он почти согласился, потерпеть не могла пять минут?! Я дом купил, подготовил все… И что теперь?!

– Я со зла, со зла! – голосила опомнившаяся Анька. – Я честно со зла, Витенька, ты прости меня!

Все это было уже не важно. Я шел к выходу из пиццерии. Последнее, что помню, как улыбнулся нереально широкой, самой растянутой в своей жизни улыбкой, когда вышел уже и услышал из-за закрытых дверей прежний, человеческий Анькин голос:

– Витька, ты прости меня, дуру, за все. Я не нарочно. Ты только не сделай с собой чего-нибудь. Умоляю тебя, Витечка…

Больше ничего не помню. Очнулся на Крымском мосту. Почему – не знаю. Хотя нет. Подумал напоследок, что символично очень на Крымском… С Крыма окончательно все к черту покатилось, значит, правильно, что на Крымском. Подумал… посмотрел на воду и понял вдруг, что мне туда… вниз. Туда, вниз… Туда…

И прыгнул.

Я не знаю, как это написать. Пишу и вычеркиваю. Хорошо компьютер есть, он помогает редактировать. Вот бы придумать такой Word, чтобы отредактировать жизнь… Не придумали. Я, может, и писать начал в безумной надежде, что отредактирую, поправлю, удалю ненужные куски, а нужные, наоборот, вставлю.

Теперь я не знаю, как написать. Слова кажутся лживыми и искусственными, я стираю их, нажимая на кнопку, зовущуюся на заре компьютерной эры «забой». Забой, забей и даже не пытайся…

Говорить намного проще. Когда говоришь, все зависит от настроения: пылаешь праведным гневом, и любая чушь мнится глаголом, жгущим сердца людей. Попробуешь это записать – ужаснешься: что за глупые, бессмысленные банальности! И потом, время… Время вычеркивает большинство произносимых слов, минута всего проходит – и как будто не было их. Слово не воробей, вылетит – не поймаешь, да и ловить незачем… Сказанное слово по определению мертво: еще не договорил, а оно уже сдохло. Написанное живет. Трючок такой придумали изобретательные люди, надули как бы время, обманщики. Одна проблема: я не знаю, как написать. Хреновый я, видимо, писатель, и таланта во мне с гулькин нос. Гулькин нос… это нос гули, голубя, получается? Значит, у великих писателей – Шекспира или Толстого – таланта с орлиный нос? Или с попугайский? Все, на самом деле, беспомощные жулики – и великие, и невеликие, – у всех, как у старого пьяного фокусника, неловко вываливаются тузы из рукавов на глазах разочарованной публики. Потому что есть вещи, которые написать нельзя. Но люди пытаются. Я не то чтобы очень стремлюсь – обстоятельства меня вынуждают. Чуть позже напишу какие, а то неинтересно будет. Надо же не только эмоции выразить, надо, чтобы еще интересно… Шлюхой я себя чувствую продажной, а ведь это моя жизнь… Не выдуманная история, а моя, запутанная, сокровенная и самому мне непонятная жизнь.

Смешно, ирония судьбы во всей красе: не хотел для гэбэшников книжки сочинять, пошел на Крымский мост и прыгнул. Так сильно не хотел. А здесь тоже обстоятельства. Ладно… никуда не денешься, карму не заныкаешь в потайной карман. Все очень странно, но буду писать. Хотя не знаю как.

* * *

Во время рассказа моего… – даже не знаю, как его назвать? Брата, что ли? Пусть братом будет. А кем еще? Брат Водила… И звучит раскатисто, по-русски, основательно… Так вот, во время рассказа моего брата Водилы меня кидало в разные стороны. Презрение сменялось восхищением, а злость жалостью. И так все время. Но рефреном, сквозной мелодией через эти американские горки пульсировал внутри ритм: как он мог, как он мог, как он мог?.. Он же – я почти. Да без «почти», он – это я, просто жизнь его, поплутав в темных переулках девяностых, свернула немного в другую сторону. И как он мог? Больше всего за Аньку обидно было. В шалаву раздавленную она превратилась по его милости и от его слабости. А Женька, а Славка, а родители? Много раз я хотел броситься на него, за ткнуть пасть, избить, растоптать, уничтожить! Но в последний момент почему-то останавливался и слышал в себе другой ритм: а я, а я, а я?.. Свою жизнь вспоминал – после смешной развилочки в кабинете жадного начальника строительной конторы. Тоже ничего хорошего. Совсем…

Ритмы внутри меня причудливо переплетались, и на их фоне периодически звучали промежуточные апофеозы: презрение, восхищение, злость и жалость. Я никогда не любил такую музыку – слишком авангардно для меня, сложно. А, видимо, все так и устроено на самом деле – авангардно и сложно. Если живешь, то обязательно в авангарде времени находишься, на острие временного луча, и впереди все сложно. Все сложно – самый популярный статус в социальных сетях. Чувствует коллективное бессознательное. И выражает…

Жить осознанно – неприятно. Ну представьте: вдруг у свиней в хлеву разум появится. Наказанием он для них станет страшным. Не изгнание из рая являлось для человека божьей карой, а сам плод познания добра и зла. Как вкусили – рай сразу и исчез. И не вернется больше никогда. Осознанно жить люди начали. Но именно поэтому в тяжких мучениях. Я узнал, расслышал звучащую во мне сложную мелодию лишь сейчас. Так вот что меня терзало при жизни, вот что заставляло не спать по ночам и вести бесполезные поиски какого-то там смысла. Мелодия. Смысла я не нашел, но он точно существует, само наше с братом-водилой присутствие в странной белой комнате доказывает это неопровержимо. Придется искать.

* * *

Презрение, восхищение, злость, жалость и грустные, чугунные мысли на фоне затейливого ритма внутри. Не хватало воздуха, терпения, сил не хватало и воли… Думал, убьет он меня второй раз своей бесконечной историей. Я же мечтал быть таким, как он, – добрым, совестливым, настоящим, с настоящими, пускай и глупыми, принципами. А оказалось еще хуже. Не лучше по крайней мере…

Расплавленный чугун мыслей застывал, и я тяжелел, наливался безнадегой. Воздуха мне не хватало, сил, воли и терпения. Лишь в самом финале его рассказа случилось нежданное и потому еще более удивительное чудо. Затейливая мелодия, сменив тональность, вдруг оказалась очень простой. Презрение, злость, даже восхищение куда-то исчезли, и чистая, разъедающая глаза и душу жалость затопила белую комнату. Я не только брата Водилу пожалел, а и себя, и Аньку, и сына своего Славочку, и отважную дочку Женьку, и ушедших уже Мусю со Славиком, и свой глупый прыжок с красивого Крымского моста, и сам мост, ставший пристанищем отчаявшихся самоубийц, и Крым, и Украину, и Россию, и Америку… Я весь этот несчастный, так глупо и величественно устроенный мир пожалел. Все-все страдают, все-все слышат внутри себя затейливую мелодию и не могут понять, что она означает. Хотя близка разгадка и проста очень. Я уверен, что близка и проста, иначе не могли звучать такие чистые и лаконичные аккорды, такая немыслимая, пронзительная и выворачивающая наизнанку усталое от жизни нутро жалость…