– Держите, ну! – повторила мадам Стороженко нетерпеливо. – Искажите спасибо, что я вам даю «катеньку». По крайней мере, вам через этучерешню больше не будет беспокойства, потому что уборку, упаковку, перевозку –все это я уже беру на себя.

– Мадам Стороженко, побойтесь бога! – сказал ВасилийПетрович. – Вы нас грабите!

– Милый человек, – сладким голосом пропела мадам Стороженко,– я тоже должна что-нибудь заработать – не правда ли?

– Да, но ведь здесь товару не меньше чем на пятьсот рублей,мы подсчитали, – сказала тетя.

– Ну, раз вы подсчитали, то вы сами и реализуйте свой урожайи не морочьте людям голову. Сто рублей – это мое последнее слово.

– Да, но ведь мы должны платить по векселям.

– Знаю. Вы должны на днях внести мадам Васютинской триста, аесли не внесете, то потеряете аренду. И вы ее, таки да, потеряете, потому что увас нет наличности и вы уже все равно летите в трубу. Так я вам советую – лучшеполучите хоть что-нибудь; по крайней мере, первое время не будете голодать. Аусадьбу мадам Васютинская передаст мне в нотариальном порядке. Она мне гораздобольше подходит, чем вам.

– Ну, это мы еще посмотрим! – сказала тетя, бледнея.

– Перестаньте держать фасон! – сказала мадам Стороженко снескрываемым презрением и какой-то непонятной, черной злобой, с ног до головыоглядывая Василия Петровича и тетю. – Что, я вас не знаю? У вас за душой нетломаного гроша. Вы же нищие! Оборванцы! А еще называетесь интеллигенты!

– Милостивая государыня! – сказал Василий Петрович. – Ктовам дал право разговаривать в подобном тоне?

Мадам Стороженко величественно повернулась к тете:

– Слушайте… не знаю, как вас зовут… скажите своему сожителю,чтобы он не разорялся, потому что через три дня вы у меня отсюда полетите совсеми вашими бебехами. Босяки!

Василий Петрович рванулся, хотел что-то сказать, но толькозатопал ногами, замычал, как немой, и сел на ступеньках террасы, схватившисьруками за голову.

– Берите «катеньку» и пишите расписку, – сказала мадамСтороженко, как ни в чем не бывало протягивая тете сторублевку.

– Вы злая и нехорошая женщина! – дрожа всем телом, сказалатетя, потом заплакала и, пошатываясь, ушла в дом.

Это была такая грубая, безобразная сцена, что не толькоПетя, Павлик и Дуня, но даже и Гаврила впал в оцепенение, и никто не заметилГаврика, который уже давно появился невдалеке за деревьями.

Теперь он, засунув глубоко в карман правую руку, медленно,вразвалку шел прямо на мадам Стороженко.

– Ах ты, старая базарная шкура! – сквозь зубы сказал Гаврик,раздувая ноздри. – А ну, гэть видселя!

Она смотрела на него с изумлением и вдруг узнала в этомшестнадцатилетнем пареньке-мастеровом того самого маленького нищего мальчика,внука старика Черноиваненко, который носил ей на привоз бычки, когда она ещеторговала рыбой в розницу. У мадам Стороженко была хорошая память, и она в однуминуту поняла, что перед ней стоит ее давний враг. Но только тогда он был совсеммал и беззащитен и она делала с ним что хотела, а теперь он был совсем другой,и она своим лисьим инстинктом почуяла в нем какую-то опасную силу.

– Но, но, только без хулиганства! – крикнула она, суетясьвозле брички. – Что вы смотрите? Надавайте ему хорошенько по морде!

Опустив головы в барашковых шапках, «персы» выступиливперед, но Гаврик вырвал из кармана кулак с кастетом, и на его помертвелыхгубах показалась пена.

– Гэть видселя! – со страшным спокойствием повторил он, взялпод уздцы лошадь и вывел за ворота бричку, куда уже на ходу влезали мадамСтороженко и «персы».

И еще довольно долго потом в зеленых хлебах по дороге вгород подпрыгивала шляпка с вылинявшими незабудками и слышался визгливый голосмадам Стороженко, посылавшей в сторону хуторка угрозы и самые непристойныеругательства.

С трудом переводя дыхание, как после тяжелой работы,возвратился Гаврик. Он молча пожал руку Пете, погладил Павлика по спине,постоял возле Василия Петровича, который продолжал сидеть на ступеньках, закрывлицо руками.

Затем Гаврик, с сердцем плюнув, сказал:

– Ну, это мы еще побачим! – и побежал через весь сад встепь, где и пропал из глаз так же вдруг, как появился.

Все долго молчали, понимая, что говорить, собственно, большене о чем. Наконец Василий Петрович с силой провел ладонями по лицу, протеркраем косоворотки пенсне и неожиданно улыбнулся беспомощной, детской улыбкой.

– Так кончился пир их бедою, – сказал он со вздохом.

Но, как ни странно, это все-таки был вздох облегчения.

После этого происшествия в усадьбе наступили тишина испокойствие. Семейство Бачей вело себя так, как будто оно только что проснулосьи еще не вполне понимает, где это все происходит – во сне или наяву. Все былиочень предупредительны, даже нежны друг с другом. Вечером пили чай и елипростоквашу. Шутили, разговаривали. Но ни одним словом не касались своегоположения, как бы сберегая все свои душевные и физические силы для ближайшегобудущего, о котором даже страшно было подумать.

Рано разошлись спать и спали долго, с наслаждением отсыпаясьот всех трудов и волнений и зная, что следующий день не принесет им ничегонового.

На заре Петя почувствовал, что его кто-то тянет холоднойрукой за ногу. Он открыл глаза и увидел, что окно распахнуто, а около постелистоит Гаврик. Как видно, солнце еще не встало, но в комнате уже было почтисветло, а в окно, откуда лился заревой холодок, виднелась смуглая зелень сада,вишневая полоса утреннего неба и слышались сонные голоса далеких петухов.

– Вставай! – шепотом сказал Гаврик.

– А что? – так же шепотом спросил Петя, ничуть неудивившись, так как давно уже привык к внезапным появлениям своего друга.

– Одевайся и гэть на работу! – сказал Гаврик таинственно ивесело, показывая на открытое окно головой.

С этими словами он бесшумно вскочил на подоконник и скрылсяв саду.

Петя слишком хорошо знал Гаврика: он сразу понял, что это небаловство, а какое-то дело. Он быстро оделся и, ежась от утренней свежести,вылез в окно.