Мне приходится спуститься на ступеньку, и я оказываюсь рядом с Холли, мечтая о возможности взять ее за руку как ни в чем не бывало. Только это невозможно. И за руку я ее не беру.

– Вот теперь все собрались, – говорит Полин Уэббер фотографу. – Наконец-то!

Мимо церкви стремительно проносится гибкий юнец на роликовых коньках. Свободный и независимый.

– Отличненько, сейчас вылетит птичка, – объявляет фотограф. – На счет «три» прошу всех изобразить большую-пребольшую улыбку. Итак, один, два и… Сы-ы-ы-ыр!

В провале разрушенной стены из шлакобетона Азиз успел заснять семейство на северном пустыре за территорией врачебного комплекса. Готовая иллюстрация к арабским «Гроздьям гнева». Я сказал Азизу, что, если снимок получится, его можно поместить на обложку.

– Завтра утром принесу в гостиницу, когда проявлю. А если на обложку… – Азиз выразительным жестом потер пальцы. – Мисс Олив заплатит больше?

– Если снимок возьмут, то конечно, – сказал я. – Только надо…

У нас над головой зарокотал вертолет, взметнул тучи песка и пыли, и мы с Азизом дружно пригнулись. «Кобра», что ли? Из соседнего двора выбежали ребятишки, с криками показывая на поднятые вертолетом тучи пыли, а потом один из мальчишек символически швырнул туда камень. За ворота выглянула женщина в хиджабе, с тревогой окликнула детей, метнула в нашу сторону враждебный взгляд и поспешно захлопнула створку. Мы уже почти добрались до Фаллуджи, отсюда метким ударом можно было добросить гольфовый мяч до клеверообразной транспортной развязки на пересечении абу-грейбского шоссе с 10-м шоссе. На юге в зыбком мареве зноя виднелся загон, где собирались всевозможные транспортные средства с весьма раздраженными водителями, ожидавшими пропуска через внешний КПП. Дорогу перекрывали подразделения морпехов и парочка БМП «Брэдли», практически мини-танков. Второй КПП, сразу за «клеверным листком», был с обеих сторон окружен земляным валом, созданным с помощью бульдозеров, настоящей стеной из земли и камня, оплетенной поверху колючей проволокой. Сегодня в Фаллуджу никого не пропускали, а оттуда выпускали только женщин и детей.

Слухи о передвижной больнице для беженцев, организованной иракскими врачами, оказались правдой. Насер моментально проник внутри и уже брал интервью, прикрываясь удостоверением журналиста «Аль-Джазиры», которое было в той же степени подлинным, что и мой боснийский паспорт. Мы с Азизом ненадолго присоединились к нему. На сотню пациентов приходилось всего два врача и две медсестры, оснащенные лишь аптечками первой помощи. Больничными койками служили одеяла, расстеленные на полу просторной гостиной, а карточный стол использовали как операционный. Обезболивающих не было. Большинство пациентов страдали от боли разной интенсивности, вплоть до агонизирующей; некоторые были при смерти. Моргом служила одна из внутренних комнат, где лежали шесть трупов. Повсюду вились тучи мух, стояла невыносимая вонь; в саду какие-то парни рыли могилы. Медсестры пообещали распределить детское питание, а врачи просили обезболивающие средства и перевязочные материалы.

Пока Насер брал интервью, Азиз сделал несколько снимков. Меня представили боснийским родственником Насера, тоже сотрудником «Аль-Джазиры», но ненависть к иностранцам была так сильна, что мы с Азизом вскоре ушли к машине, чтобы не мешать Насеру заниматься своим делом. Мы уселись на край разбитого тротуара и выпили по бутылке воды. Даже весной в Месопотамии стояла такая жара, что можно хлебать воду с утра до вечера, не испытывая позывов к мочеиспусканию. В самой Фаллудже, примерно в километре к западу отсюда, шла перестрелка и каждые несколько минут раздавались мощные взрывы. Воняло горящими покрышками.

Азиз отнес видеокамеру в машину и вернулся с сигаретами. Он протянул пачку мне, но я тогда бросил курить.

– Буша я понимаю, – сказал Азиз, прикуривая. – Буш-отец ненавидел Саддама. Потом еще эти башни-близнецы, – естественно, Буш захотел отомстить. Америке нужно много нефти, у Ирака есть нефть, так что нефть Буш получил. А друзья Буша получили деньги, «Халлибертон», снабжение, оружие – много денег. Плохая цель, но я понимаю. А вот почему твоя страна, Эд? Что здесь нужно Британии? Британия тратит здесь много-много долларов, Британия теряет здесь сотни людей – зачем, Эд? Не понимаю. Когда-то давно говорили: «Британия – хорошо, Британия – джентльмен». Теперь говорят: «Британия – американская шлюха». Почему? Хочу понять.

Я судорожно пытался подобрать подходящий ответ. Неужели Тони Блэр действительно верил, что у Саддама Хусейна есть ракеты, способные за сорок пять минут долететь до Лондона? Неужели он действительно верил фантазиям неоконсерваторов о насаждении и дальнейшем распространении либеральной демократии на Ближнем Востоке? Я уныло пожал плечами:

– Кто его знает…

– Аллах знает, – сказал Азиз. – Блэр знает. Жена Блэра знает.

Господи, да я бы отдал год жизни за то, чтобы заглянуть в мысли нашего премьер-министра! Даже, может, три года! Он ведь умный человек. Об этом свидетельствуют, например, его акробатические выверты в интервью. Неужели он не думает, глядя на себя в зеркало: «Охренеть, Тони, Ирак раздолбали, теперь там все вверх тормашками, какого черта ты слушал Джорджа?»

Прямо над нами крутился беспилотник. Почти наверняка – с вооружением на борту. Я думал, кто им сейчас управляет, представлял себе, как где-нибудь на базе в Далласе стриженный под машинку девятнадцатилетний оператор по имени Райан потягивает через соломинку ледяное фраппучино. Он может в любую минуту открыть огонь из этого беспилотника, уничтожить и больницу, и всех, кто окажется поблизости, а сам даже не ощутит запаха горелого мяса. Для Райана все мы – просто пикселированные изображения на экране тепловизора, дрожащие точки, превращающиеся из желтых в красные, а затем в голубые.

Беспилотник улетел, а по проселочной дороге от КПП к больнице на большой скорости устремился белый фургон. У дверей больницы автомобиль резко затормозил, и водитель в окровавленной куфии выпрыгнул из кабины и бросился к дверце пассажирского сиденья. Мы с Азизом пошли на помощь. Шофер, примерно моих лет, вытащил из машины какой-то сверток, обмотанный простыней. Он попытался сделать несколько шагов, но споткнулся о шлакоблок и упал, прижимая сверток к груди. Мы помогли ему встать, и я увидел, что на руках у него ребенок. Мальчик, лет пяти или шести, с мертвенно-бледным лицом, был без сознания; изо рта сочилась кровь. Мужчина что-то торопливо произнес по-арабски, из чего я понял только слово «доктор», и Азиз повел его в больницу. Я последовал за ними. В бывшей гостиной медсестра пощупала мальчику пульс, ничего не сказала и окликнула одного из врачей, который что-то ответил из дальнего угла. Когда мои глаза привыкли к сумраку в доме, я увидел Насера; он беседовал с изможденным стариком в майке. Ко мне подошел какой-то человек, от которого даже здесь отчетливо пахло лосьоном после бритья, и тихим вкрадчивым голосом начал о чем-то спрашивать на местном наречии; вопрос постепенно превращался в угрозу, но я разобрал только «Босния», «Америка» и «убить». Незнакомец завершил свою речь, красноречиво проведя пальцем по горлу. Я неопределенно помотал головой, надеясь создать впечатление, что я его понял, но все это слишком сложно и немедленного ответа у меня нет. После этого я ушел. А потом сдуру оглянулся: странный тип пристально смотрел мне вслед. Азиз последовал за мной к «королле».