дочь, изредка приезжавшая в Минск на балы, умная и приятная мадам Мещеринова и сам Дмитрий Петрович, всеми уважаемый и любимый, словом, одно очарование! Витя еще с осени просил его устроить Горошко в старой борисовской экономии, если мы продадим Щавры. Мещеринов обещал ему место в самом городе Старом Борисове, на лесной пристани по приему леса из экономии. Жалование то же, шестьдесят рублей, и место за ним будет с первого января.

Десятого декабря утром, за два дня до написания купчих, чтобы не было непредвиденных задержек, нотариус Ильяшевич командировал в Щавры своего помощника Юлиана Осиповича Кулицкого, оказавшегося братом того мозырского комиссионера Кулицкого, который рассчитывал, что мы никогда без него не купим имения. Я тоже собралась с ним в Щавры. Витя же должен был, получив нашу телеграмму о том, что все готово, сам выехать с нотариусом на станцию Крупки. Я все еще была под впечатлением Москвы, но меня омрачало то, что подходил срок последнего векселя куртажника Кагана. Заплатить было чем эти последние тысячу семьсот пятьдесят рублей, но досада разбирала платить человеку, который заведомо наградил нас недохватом в Щаврах и заработал на этом более 6 тысяч с обеих сторон. Недаром Фомич не спал ночей из-за такого заработка! Под впечатлением этой досады, этой невозможности наказать его, недоплатив ему (говорят, куртажное такое же святое обязательство, как карточный долг), я сердито смотрела в окно вагона на снежные равнины и леса в красивом густом инее и не слушала разговоров Кулицкого с соседом-пассажиром. Не слушала до тех пор, пока до меня не долетели его рассказы о каком-то имении, за которое было уплачено сорок тысяч куртажа! Точно ужаленная, я обратилась к Кулицкому: «Что это за такое имение? Сорок тысяч куртажа? Что за сумасшествие! Просто возмутительно!» Юлиан Осипович спокойно возразил, что это имение куплено его братом Антоном в Волынской губернии для ликвидации у самой станции железной дороги «Сарны» и в настоящее время распродается крестьянам.

– А усадьба есть?

– Чудная усадьба на реке Случь в одной версте от вокзала. Дивный климат, спеют персики, орехи.

– Гм, вот если бы ваш брат, закончив распродажу земли крестьянам, сохранил эту усадьбу! Через год, через два, когда мы вернем деньги из Щавров, тогда бы мы купили ее, как дачу, десятин двадцать-пятьдесят, никак не более. Если тогда нам очистится наш личный капитал, то хоть усадьбу, без земли надо купить, – соображала я. Я была неисправима!

– Я передам брату. Он, конечно, будет согласен, потому что, как поляк, он не имеет права ее за собой оставлять, а отдавать на разорение жаль.

– Еще бы! Так серьезно? Когда мы продадим центр, расплатимся с долгами, мы дадим Вам знать, а Вы пока попридержите эту усадьбу. Мы приедем ее посмотреть летом. Я давно мечтаю о Волыни.

Кулицкий пообещал за брата и продолжал рассказывать своему соседу о Сарнах. А меня эта ликвидационное, уже проданное имение, конечно, не интересовало, и я, отогнав мечты о саде с персиками, стала исключительно думать о предстоящих купчих.

Прекрасной зимней дорогой в солнечный день домчал нас Павел гусем до Щавров, которых я не видела еще в зимнем наряде. Весь дом был вытоплен, так как Горошко с семьей занимал его. Семейная жизнь его была теперь сноснее, и Любовь Александровна была теперь веселее. Работа закипела. Кулицкий, человек очень разумный и осторожный, внимательно пересматривал и проверял все документы. Нарочные в санях и верхом ежеминутно рассылались за недостающими сведениями. Прошел и следующий день за спешной работой. Наконец все было готово. Кулицкий дослал нотариусу и Вите условленные телеграммы и после ужина, в ночь на ‹…›, сам выехал на станцию, чтобы в три часа ночи встречать писцов нотариуса.

Потянулись и покупатели за ним на станцию: кто пешком, кто в санях. Горошко задержал у станции несколько изб для постоя всей этой публики. Отсутствие кого-либо из толпы в семьдесят человек покупателей затормозило бы все дело. Надо сказать, Горошко справился с этой задачей отлично. Всего труднее оказалось сбить три товарищества в Гуте на одну купчую. Тоже было проделано со вторым товариществом в Батурах. Таким образом, число купчих было сокращено до семи тысяч, а закладных до пяти штук. Все это было уже решено заранее в Щаврах и еще подтверждено при Кулицком. «Покупщики ежеминутно грозили расползтись, как раки», – говорил Горошко, и только с помощью верных канареек, Стася и Марцеля, он вновь собирал их в кучу и поддерживал дух всей этой недружной и разношерстной компании. То оршанец заявлял, что не может оставаться в одной купчей с поваром Дерингом, «немцем из Парижа», потому что поссорился с ним накануне, то липчонок вспоминал украденный картофель и требовал отдельную от Крупеня купчую. Но так как все было обдумано заранее и решено бесповоротно, то никакой перемены допущено не было, и народ, в сущности, добродушный и покладистый, скоро совсем успокоился.

Я выехала обратно на станцию только утром двенадцатого декабря, вдоволь налюбовавшись щавровским парком в снегу. Погода была опять солнечная. Было тихо и очень тепло. Я была в Крупке к двенадцати часам, когда из Минска приехал Витя с нотариусом. Писцы, приехав с ночным поездом, уже строчили с 6 часов утра: писались купчие и закладные. Прошел весь день на станции в лихорадочной работе. Проверялись платежи, принимались деньги, выдавались расписки. В то же время Горошко распоряжался прокормлением всех действующих и не действующих лиц. Мы сочли за лучшее их накормить и напоить чаем с калачами, чем давать традиционные барыши (на водку). Витя и мне привез угощения: бутерброды, заготовленные Оленькой. Он привез также письма с почты, в том числе письмо от Н. Левашовой. Она писала из Бари, где провела Николин день, день ангела покойного Николая Николаевича. Подробно описывая свою поездку, она прилагала маршрут и даже расписание поездов в Италии.

Странное чувство испытала я, читая это письмо именно в это время на станции, во время писания купчих. Оно явилось как бы напоминанием данного обета. Впрочем, и Надя, посылая письмо из Бари, напоминала мне это и сама уговаривала не медлить и собираться в Бари. Тогда я безропотно решила возможно скорее съездить к Николаю Чудотворцу и непременно с Оленькой. В то же время чувствовалось всеми фибрами души, невыразимое никакими словами, глубокое чувство радости. Не потому только, что долг родных был уже обеспечен (впереди ожидалось еще много затруднений до окончания всей эпопеи), а потому, что в таких переживаниях точно ощущается близость и тесная наша связь с другим миром. «Дед простил» – слова Голенищева-Кутузова