Загребский архиепископ Алоизие Степинац сразу же после войны некоторое время провел в тюрьме, но его выпустили уже на следующий день после встречи Тито с представителями хорватского клира. Однако его отношение к новым властям не улучшилось, что стало понятно, когда 4 июня он встретился с маршалом. Он решительно отверг требование Тито сделать церковь независимой от Ватикана и тем самым навлек на себя его недовольство. «Ни один католик не может, даже ценой собственной жизни, отказаться от своей верховной инстанции, Святого престола, ведь тогда он перестанет быть католиком»[963]. Отношения ухудшило еще и то, что югославские епископы в пастырском письме открыто выступили против аграрной реформы, которая нанесла большой ущерб огромным церковным владениям. Враждебность режима по отношению к церкви, единственной носительнице власти, уклоняющейся от его влияния, вылилась в процесс против Степинаца по обвинению в «сотрудничестве с усташами», который был организован осенью 1946 г. и получил широкое освещение в средствах массовой информации. Он стал одним из тех громких судебных процессов, которые новые власти провели в последующие годы против настоящих врагов, таких как Дража Михайлович, против потенциальных врагов, каким был лидер левого крыла сербской Земледельческой партии Драголюб Йованович, а потом и против членов своей партии, о чем свидетельствуют так называемые «дахауские процессы», организованные в Любляне в апреле и в августе 1948 и в июле 1949 г. совершенно в сталинском духе. На скамью подсудимых посадили коммунистов, которые были интернированы в Дахау и из-за этого обвинены в сотрудничестве с гестапо и в том, что после войны они саботировали экономическое развитие Словении. Некоторых из них приговорили к смерти и расстреляли, хотя они были совершенно невиновны. Как и следовало ожидать, еще раньше такая же судьба постигла Михайловича, а архиепископ Степинац был осужден на 16 лет исправительных работ[964].

Как и в Советском Союзе 1930-х гг., дело дошло до лихорадочных поисков внутренних врагов, необузданного своеволия бюрократии и общего принуждения, распространившегося на все сферы жизни. «Партия очень быстро становится всем и вся; идеология вновь постепенно получает абсолютный приоритет. Когда я говорю “идеология”, то имею в виду доктринерство, не выносящее тех, кто думает иначе. Имею в виду тоталитарную и авторитарную сущность любой слепой веры». Так описал Коча Попович первые послевоенные годы[965]. Однако Югославия всё же отличалась от Советского Союза, частная собственность тут не была полностью ликвидирована, в ней оставались небольшие предприятия и аграрный сектор. Так сформировалась экономика, которая была довольно хаотичной и не вполне соответствовала стремлениям югославских руководителей стать движущей силой в распространении коммунизма в Европе и перехватить у Москвы роль авангарда[966].

Товарищеские отношения внутри этого авангарда, характерные для партизанского периода, начали разрушаться – по словам Джиласа – года через два после войны, поскольку Тито всё больше входил в роль харизматичного вождя, с которым невозможно разговаривать и которому нужно просто подчиняться. «В специфической манере – изменением тона голоса, выражения лица, реже словами – он умел ясно дать понять собеседнику, если тот переходил запретную черту – если вступал в “домен, являвшийся исключительно его собственностью”. Он умел внимательно слушать (иногда, возможно, просто притворялся, что слушает) и не перебивал, особенно если собеседник говорил связно и не слишком долго, но иногда начинал говорить с неожиданной резкостью, перебивал тебя и перекраивал всё по своей мерке»[967]. Эту перемену заметил и Фицрой Маклин, когда в 1947 г. вернулся в Югославию с визитом. Как он сообщал Foreign Office, маршал показался ему оторванным от повседневной жизни обычных людей, вместе с которыми он переносил тяготы и опасности партизанской борьбы: свой авторитет он разделял с людьми, далеко не всегда достойными доверия, и создавалось впечатление, что он не вполне в курсе того, что происходит в государстве и в мире, а прежде всего – что вокруг нет никого, кто дерзнул бы высказать ему какую-нибудь неприятную правду[968].

На конференции трех великих держав в Потсдаме – Тито надеялся, что его на нее пригласят[969] – 2 августа 1945 г. британцы обвинили югославов в невыполнении рекомендаций Ялтинской конференции. Советский Союз решительно отверг эту критику[970]. К тому же во время подготовки к Парижской мирной конференции он занял проюгославскую позицию в вопросе о границах с Австрией и Италией, и, конечно, разногласия и разочарования первой половины года были преданы забвению. Уже 21 октября 1945 г. Тито констатировал, что СССР является «мощным гарантом» югославской независимости[971]. И он был прав: 16–26 декабря 1945 в Москве состоялась конференция, на которой министры иностранных дел трех великих держав достигли соглашения, что Великобритания и США, несмотря на неприятие ими режима Тито, признают ФНРЮ[972]. В доказательство того, насколько близки были в то время Москва и Белград, можно привести и факт, что в конце 1945 – начале 1946 г. в Советском Союзе был опубликован в русском переводе эпос черногорского поэта Р. Зоговича о Тито[973]. А в следующем году были сняты целых два советских фильма, «Освобожденная Югославия» и «В горах Югославии», в которых партизанская борьба показывалась как героическое деяние, и этот факт сам по себе тоже говорит о многом[974]. Во втором фильме, правда, было очень много риторики и настолько превозносилась роль Красной армии в освобождении Сербии, что маршал ушел с предпремьеры «разозленный и в замешательстве». К счастью, он не знал, что Советский Союз использовал съемки, чтобы завербовать одного из его телохранителей в качестве своего агента[975]. Признание молодой федеративной республики Лондоном уже в конце 1945 и Вашингтоном – только в апреле 1946 г., конечно, не означало, что британское и американское правительства прекратят оказывать давление на режим Тито. Президент Трумэн красноречиво высказал эту позицию на боксерском жаргоне, поручив своему послу в Белграде Ричарду К. Паттерсону, чтобы тот проводил по отношению к Тито «two-fisted policy», т. е. чтобы он атаковал его двумя кулаками[976]. Так, например, союзники не хотели возвращать югославский речной флот, который нацисты переправили в Германию, а также золотой запас, который князь Павел еще до войны приказал отправить на Запад[977]. Что было еще хуже, к концу 1945 г. англо-американские шпионские центры стали единой организацией. С их помощью, например, подполковник Андрей Глушич, командующий словенской армии в составе югославской армии Дражи Михайловича, штаб-квартира которого находилась в лагере Понгау у Зальцбурга, руководил центром «ОС 101» и посылал вооруженные группы диверсантов в Словению. Эта закулисная партизанская война, один из центров которой был в Триесте, в то же время укрепляла роль УГБ (Управления государственной безопасности), как в 1946 г. переименовали ОЗНА. Оно стало защитником новой власти, что обеспечивало ей большое могущество[978].