Перед принятием новой конституции, в которой напрасно было бы искать слово «социализм», а еще больше после него государство затопила лавина радикальных экономических и общественных перемен. Тито осознавал рискованность этих действий. Велебиту, которому он предложил должность в «желтом доме» (как называли министерство внешней политики), хотя тот и считал, что слишком мало знает о дипломатии, он с усмешкой сказал: «Никто из нас, строящих сейчас государство, ничего не знает о том, как это делается. Мы всему должны учиться на деле»[948]. Но он был полон веры в себя и в своих товарищей, как видно из сообщения, которое он с гордостью послал в Москву в январе 1946 г. По его мнению, Югославия за последние месяцы, прошедшие после окончания войны, достигла ступени, на которой Россия была в 1917–1921 гг., в период наиболее интенсивных (и беспредельных) общественных экспериментов[949].

В интеллектуальной сфере власти, в соответствии с этим «военным коммунизмом», начали вводить доктрину «соцреализма» – ту, которую в Советском Союзе проповедовал А. А. Жданов. А в Югославии ее проводил в жизнь министр агитпропа Милован Джилас[950]. Хотя последний позднее утверждал, что первые послевоенные годы были для него нетворческими и унизительными, нельзя сказать, что он не наслаждался привилегиями своего положения. Тот факт, что его жена Митра купила в одном известном ювелирном магазине пару бриллиантов за сказочную сумму 600 тыс. динаров, вызвало в Белграде ряд колких замечаний. «Ja sem Mitrije proleter, – саркастически говорили люди, – ali volim soliter[951]». Короче говоря, из революционера и писателя он превратился, по его собственному признанию, в пропагандиста монарха, правление которого было еще более абсолютистским, чем правление короля Александра[952]. И он делал это с таким воодушевлением, рассказывает Кардель, что «нам приходилось смягчать последствия его радикализма, проявлявшегося в догматической организации сферы культуры и пропаганды. Он был сектантом до мозга костей»[953]. Судя по разговору, который в 1946 г. состоялся у Джиласа с группой сербских академиков, это суждение не было преувеличением. Во время обеда он свысока спросил их, знают ли они, что означает власть. Никто не ответил. Джилас, ощущавший себя всемогущим, пояснил им: «Власть – это значит палки, господа академики»[954].

Вдобавок нужно сказать, что руководители КПЮ продолжали вести двуличную политику, основы которой были заложены еще во время народноосвободительной борьбы. Они скрывали партию от масс, как будто она всё еще была вынуждена находиться на нелегальном положении. На учредительном съезде КП Сербии весной 1945 г. делегатам посоветовали не рассказывать, что Тито на нем присутствовал и выступал, поскольку это могло повредить ему как государственному деятелю. На I съезде югославских писателей в ноябре 1946 г. Тито ни слова не сказал о КПЮ и ее роли в воспитании литераторов, о «партийности» литературы и о том, что писатели и поэты должны овладеть марксистско-ленинской теорией и применять ее в своей работе. Ни в центральном органе КПЮ газете Borba, ни в теоретическом органе партии журнале Komunist почти не публиковалось статей, посвященных этим вопросам[955]. Забота о сохранении «конспирации», однако, не мешала «товарищам» у власти при преобразовании общества подражать жестокости Сталина. «Партия забыла, – жаловался в своем дневнике Эдвард Коцбек 11 января 1946 г., – что мы находимся в Европе, что она должна бы проявлять больше уважения к плюрализму жизни и духа, чем это делают в России, что наша революция – особое явление, что она ведет себя аморально, забывает о помощи союзников, утопает во всё большей брутальности и стерильности, провоцирует в деревнях рост необузданных страстей (вражда, насилие, ложь, эксцессы)» [956].

В этих обстоятельствах не могло не последовать наступление на религию, прежде всего на католическую церковь. Оно основывалось на убеждении Тито, что довоенная Югославия являлась искусственным образованием, что у проживавших в ней людей не было осознания общей национальной принадлежности и что в значительной степени ответственность за это несли этнорелигиозные распри[957]. «Церковь не может стоять над государством», – заявил Тито в узком кругу в 1945 г., в период конфликта с загребским архиепископом Алоизие Степинацем, который отважился на противостояние с ним[958]. Тито хотел иметь подданных, которые умеют повиноваться.

Что касается напряженных отношений между государством и католической церковью, следует отметить, что виновны были обе стороны. Незадолго до окончания войны прагматичный Ватикан попытался установить контакты с партизанской армией и принял предложение Тито прислать в Словению и Хорватию военных куратов. Против этого возражали югославские епископы, до конца поддерживавшие антикоммунистические силы[959]. Святой престол после войны послал в Белград в качестве своего дипломатического представителя американского архиепископа Джозефа П. Херли, религиозного фанатика, решившего всеми средствами бороться против коммунизма. «Кто такой Тито? – написал он в своем дневнике и, в подкрепление своих предрассудков, заметил: – Может, украинский еврей?»[960]

После войны Тито искал modus vivendi[961] с церковью. Он настолько хотел достичь его, что на встрече с представителями клира в Загребе 2 июня 1945 г., состоявшейся по его инициативе, заявил, что является «католиком», но при этом тут же заметил, что недоволен поведением части духовенства во время войны. «Со своей стороны я бы сказал, что наша церковь должна быть национальной, чтобы лучше понимать народ. Возможно, вам кажется немного странным, что я настолько акцентирую внимание на национальности. Однако было пролито слишком много крови, и я видел слишком много мучений народа, поэтому я хочу, чтобы католическое духовенство в Хорватии имело бы более тесную национальную связь с народом, чем сейчас. Должен открыто заявить, что я не присваиваю себе права осуждать Рим, вашу высшую римскую инстанцию. Нет, я не стану этого делать. Но я должен сказать, что смотрю на это дело критически, поскольку эта инстанция всегда больше склонялась к Италии, чем к нашему народу. Я хотел бы, чтобы сейчас, когда для этого имеются все условия, католическая церковь в Хорватии имела бы больше независимости. Мы создадим социалистическую общность. В этой общности будут православные, католики и представители других вероисповеданий, которые должны быть крепко связаны со всеми остальными славянами. В этой общности православных наверняка будет больше, чем католиков. Значит, нужно и вопрос о взаимоотношении православной и католической церквей привести в соответствие с великой идеей сближения и тесного сотрудничества славянских народов, которые в своей истории столько страдали из-за своей разобщенности, и мучения которых достигли пика именно в этой войне, целью которой являлось уничтожение славянства»[962].