– Не скажи-и, – протянула Лариса не без обиды. – Тамтребовался высокий уровень: ведь мое лицо ни в коем случае не должно былопопасть в кадр, а вот мужчинку следовало показать во всей красе… А зря тыотказалась! – вдруг тряхнула она головой. – Может быть, я бы тебя и взяла.Все-таки, в какой-то степени, не совсем чужие: дети нашей родной партийнойсистемы. Да, зря отказалась! И научилась бы кое-чему, а то, похоже, нашегоБорика постель с тобой не больно-то радовала. И деньжат зашибла бы: я со своимидевочками делилась по законам социалистического общежития и высшейсправедливости. И была бы ты сейчас вполне обеспеченной, и не пришлось бы идтивнаймы, а значит, не притащилась бы с нами в Каир, не сидела бы здесь, ожидаясмерти… А впрочем, что толку рассуждать? Такая судьба у тебя, а от судьбы ведьне уйдешь!

Голос Ларисы внезапно упал, она прикусила губу.

– Ты веришь в судьбу? – недоверчиво спросила Марьяна.

– Только в нее и верю, – пристально глядя ей в глаза,ответила Лариса. – Каждому воздается по заслугам.

И обе вздрогнули при звуке внезапно распахнувшейся двери.

На пороге встал Рэнд. За ним высилась могучая фигураохранника.

Рэнд шагнул вперед, небрежно махнув в сторону Ларисы.Смуглолицый красавец выхватил ее из кресла, так что полотенце свалилось сбедер. По-жеребячьи всхрапнув, охранник перекинул Ларису через плечо и вышел,заглушив ее короткий вопль увесистым шлепком. А Рэнд все стоял, не сводя глаз сМарьяны. Оглядывал пристально, изучающе – у нее сердце падало, замирало подэтим желтым, жгучим взглядом… Вздохнув, покачал головой с явным сожалением, апотом исчез так же внезапно, как и появился.

Марьяна какое-то время смотрела на дверь, словно боялась,что она вот-вот снова разверзнется, как земля, из-под которой является силанечистая. Странно, что больше всего ее напугала не внезапность появления Рэндаи даже не взгляд, не упустивший, кажется, ни единой подробности ее лица и тела,а эта внезапно проблеснувшая в его глазах жалость.

Да, Рэнд словно бы напоминал: до восьми осталось… осталосьвсего ничего. Здесь светает в шесть. Небо на востоке, наверное, еще абсолютнотемное, ничего не брезжит: рассвет возникает внезапно, словно в небе незримаярука раздергивает занавес, объявляя выход солнца на сцену дня. Почему в глазахРэнда промелькнула жалость? Ну, это понятно: Марьяна обречена. Теперь сомненийнет. И все-таки: почему пожалел? Ведь в его власти оставить Марьяну живой!Какое-то время она почти не сомневалась, что выжить удастся, что ее жизньзачем-то нужна Рэнду, хотя Борис вечером вроде бы распрощался с нею навеки. Асейчас она прочла в глазах Рэнда свой приговор.

Что же изменилось, что произошло с тех пор, как Марьянапотеряла сознание в морге?..

Она потерла виски ледяными пальцами, пытаясь вернуть себеясность мысли, – и обнаружила, что стоит около дивана. Hу и ну, даже сама незаметила, как спорхнула с кресла и перелетела сюда, подсознательно не забывая отом, кого должна беречь и охранять до самой последней минуты жизни. Как роднаямать охраняет свое дитя… которое никогда не знало матери.

Марьяна опустила веки и медленно покачала головой. Ларисазаболтала ее, сбила с мысли, а теперь эта мысль вернулась – и придавила Марьянутак, что она едва могла стоять. Что такое жалость Рэнда к ней? Это прихотьзверя! Не знает он настоящей жалости, не знает, как она способна изнуритьчеловека, заполнить собою все поры его души, вытеснив оттуда и обиду, изависть, и злость – все мимолетное, преходящее, – обнажив горькую истину:страдания человека неисчислимы. Вот утащили опять Ларису ненасытные самцы –наслаждаться, потешаться. Красота беззащитна! Она беззащитна и перед мрачнымликом зла, и перед гримасами повседневной жизни. За что осуждать Ларису? За туброню, которую она надевала на себя каждый день, каждый час? За ее скрытую иявную жестокость? За то, что не смогла простить Бориса? Но ведь из-за него онауже в пятнадцать лет узнала, что такое потеря навек: она никогда не сможетиметь ребенка!

Марьяна повернулась и посмотрела на светлую, почтибеловолосую головенку, едва видную из-под покрывала, и видение возникло передней: искусанные, истерзанные губы Ларисы благоговейно целуют воздух над детскимлбом.

Лариса чувствовала себя оскверненной. Она не посмелаприкоснуться к этому чистому лбу. Она любила этого ребенка как своего, родного…может быть, еще больше, чем любят родных, потому что он не принадлежал ей, но вто же время был выстраданным залогом ее счастья.

А Виктор – он знал ли? Любовь к сыну была смыслом его жизни.Может быть, и знал. Хотя если вспомнить, как он рассказывал о Саньке в первыйраз: как Лариса не могла родить, а потом долго лежала на сохранении из-затоксикоза, Виктору ее почти не разрешали видеть… Может быть, конечно, все этиподробности были выдуманными, надо быть дураком, чтобы каждому встречному ипоперечному выкладывать: у меня, мол, усыновленный ребенок, чужой, мы его вкапусте нашли, в смысле, в долларах… И все-таки Марьяна почти не сомневалась:Виктор был уверен, что Санька – его родной сын. Стоило только вспомнить, какойсвет струился из его глаз, когда смотрел на свое чадо. Стоило вспомнить руль,вырванный из автомобиля! Да множество, множество деталей вспыхивало перед мысленнымвзором Марьяны, высвечивая истину: Виктор всю жизнь был убежден, что Санька –его родной сын.

А если так… если так, Ларисе солоно приходилось. Намыкаласьона в жизни, и только что свела ее судьба с человеком и богатым, и ласковым, илюбящим, как вдруг выясняется: ему необходимо то, чего Лариса дать просто неспособна. Нет, конечно, Лариса ничего не сказала мужу о своих проблемах.Помнится, Виктор говорил: «Два года не было детей, я уж отчаялся». Если быЛариса ему сразу открылась, они бы не ждали: сразу взяли ребенка. Хотя это,наверное, не так просто – если официальным путем. А неофициальным?..

И перед глазами промелькнула картина: Надежда стоит спистолетом у окна виллы «Клеопатра», сама вся похожая на опасное оружие совзведенным курком, однако ревность, привычная, ставшая второй натурой, точитее, и она, забыв об опасности, бросает безмятежно курящей Ларисе: «Подумаешь,сокровище! Больно много о себе воображаешь! Вся твоя ценность для Витьки – чтоСаньку ему родила. Я же знаю, что он тебе говорил: не родишь ребенка – пошлю,мол, к черту со всем твоим сексом!»