И выжидательно уставился на десятиклассника бесцветнымиприпухшими глазками.

То есть это в первый момент они были бесцветные, а вследующий явственно зазеленели и вспыхнули.

Поскольку это был уже дубль три, Роб не очень-то и удивился,лишь вжался затылком в подушку.

«Москвичок-мозглячок, – протарабанил у него в головескрипучий голосок. – На Мишку, как его, из «Бэ», Сосновского, нет Сосницкого,похож. Ну давай, бляха-муха, рожай. Батарейка же».

И тут монетка наконец проскочила. Роб, что называется,въехал. Палата начинала говорить разными голосами и нести дребедень всякий раз,когда он встречался глазами с другим человеком и видел зеленые искры.

Ничего от него не добился репортер главной районной газеты,ни единого слова. Роб лежал зажмурившись, чтобы больше не видеть зловещегофосфорного посверкивания. И уши заткнул. От скрипучего голоса таким манеромизбавился, от музыки – нет.

Как ушел корреспондент, Дарновский не заметил – не до тогобыло.

Спокойно, без паники, мысленно твердил он. Эмоции потом,сначала рациональный подход.

Версия номер один, из области паранормальных явлений. Дело впомещении, оно какое-то не такое.

Это палата насылает музыку, превращает обычных людей воборотней, включает и выключает бесплотные голоса. Место-то особенное –реанимация. Поди, многие на этой самой кровати медным тазом накрылись. Может, яслышу голоса покойников?

Это если идти по мистическому пути.

Теперь попробуем по материалистическому, версия номер два.Еще покошмаристей первой.

От шока в голове у вас, Роберт Лукич, шарики задвинулись заролики. От этого ты не можешь смотреть людям в глаза – сразу происходит сдвигпо фазе, прёт всякая бредятина. Что звуки идут из головы, а не из внешнегоисточника, было очевидно: ведь посетители ни голосов, ни музыки не слышат.

Психиатр нужен. И чем скорей, тем лучше.

Роб уже потянулся дрожащим пальцем к звонку, еще секунда, ивызвал бы медсестру. И пришел бы врач, и отправил бы десятиклассника наобследование в психоневрологическую больницу, откуда Дарновский с егоуникальными симптомами, наверное, никогда бы уже не вышел.

Всё так и произошло бы,

если бы в этот самый миг дверь снова не распахнулась – датак стремительно, что створка с размаху ударилась о стену и в стакане с чаемзвякнула ложечка.

В бокс реанимационного отделения ворвалась бледная,растерзанная мамхен: кофта застегнута криво, взгляд безумный, в руке авоська счетырьмя бугристыми апельсинами.

– Робчик! Сынулечка! – отчаянно закричала Лидочка Львовна.

– Мама! – еще громче воскликнул свихнувшийся десятиклассники разрыдался – горько, взахлеб, как не плакал уже наверное лет пять.

Авоська упала на пол, желтые шары покатились по линолеуму.Мамхен обхватила перепуганного сына, стала его гладить, целовать в растрепаннуюмакушку. Сама тоже завсхлипывала, сбивчиво заговорила:

– Позвонили, не волнуйтесь, цел, так повезло, так повезло, ая не пойму, чего повезло-то, ах ты, ах ты. Басманово какое-то, райбольница, а ядаже не знаю, с какого вокзала. С Киевского, электричка в 12.55, двадцать минутдо отхода, а на перроне очередь, апельсины дают, я встала, а сама думаю – неуспею, ах ты, ах ты, как будто это имеет значение. Но успела, за минуту доотхода, вот, где они, упали, только килограмм в одни руки, я говорю, мне сыну вбольницу, а они говорят, всем в больницу, миленький, господи, я у главврача,только что, Семена Ефимовича, он сказал, всё хорошо, всё обошлось, я дажеиспугаться не успела…

И стало Робу так хорошо, так спокойно под этот ее потоксознания, и музыка не то чтобы пропала, но стала тихая, умиротворяющая, безбарабанной трескотни.

– Мама, да всё нормально, я в порядке, – прогнусавил он внос, уже стыдясь, что так раскис.

Вытер слезы, надел очки, посмотрел мамхену в глаза…

– Аа!

Затравленно вжал голову в плечи.

Искры! Зеленые! Из глаз! У родной матери!

Ну, это был уже чистый фильм ужасов.

– Что? Что? – переполошилась Лидочка Львовна, но другойголос – хрипловатый, с придыханием, заглушил ее причитания: «Ах ты, ах ты,Ефимович этот, ну конечно, райбольница, мальчик мой бедненький, в Первуюградскую, там настоящие специалисты, у Зинпрокофьевны брат, ах ты, ах ты, бледненький-то,бледненький, и глазки, как у маленького, когда ветрянкой, машину, в Москву,скорее…»

Замер Роб, прислушиваясь к хрипловатому голосу. Еще неокончательно врубился, но уже тепло было, даже горячо. Голос был совсем чужой,незнакомый, но слова мамины: и это «ах ты, ах ты», и библиотечная начальницаЗинаида Прокофьевна, у которой брат заведующий отделением в Первой Градскойбольнице.

Это я мысли мамхена слышу, дошло наконец до отличника. Араньше слышал мысли врача – про тефтели, про граммулечку в запертом кабинете,про какого-то Ефимыча, который, наверное и есть главврач Семен Ефимович. Нянечкадумала про утку и пела. Журналист волновался, что батарейка в магнитофонесядет, и кого-то я ему напомнил, соученика по школе, что ли.

И происходит эта аномалия, когда я смотрю человеку в глаза.Сначала вижу зеленый сполох, будто искра проскакивает, потом слышу внутреннийголос. Как только раньше не допер? Видно, и в самом деле во время аварииздорово башкой стукнулся – мозги плохо работают.

Он стиснул пальцами пылающий лоб. От поразительного открытиявсего колотило, а музыка в голове звучала опять невпопад – печальная такая, сподвыванием. Чистый блюз.

Серый, очнувшись в больничной палате, тоже услыхал кое-чточудное, но не симфонию и не блюз, а звонкое, сухое пощелкивание примерноследующего звучания: «То-так, то-так. То-так, то-так».

Сначала, пока в голове не прояснилось, он подумал: часытикают. Но через минуту-другую, когда малость оклемался и оглядел белуюкомнату, увидел, что никаких часов нет. Тогда допер: ё-моё, это ж у меня вбашке щелкает!

Постукивание было лихое, звонкое. Где-то он такое ужеслышал. И до того важным показалось вспомнить, где именно, что ни о чем другомв первые минуты Серый думать просто не мог. Наверно, не вполне еще очухался.