Надо сказать ему про музыку, подумал Роб. Но тут вдругвстретился с врачом взглядом и вздрогнул: глаза бородатого вспыхнули зеленымкошачьим огнем, зафосфоресцировали. Это было до того неожиданно и жутко, что удесятиклассника сердце подпрыгнуло чуть не до самого горла.

Музыка умолкла, вчистую. Вместо неё десятиклассник услышалунылый писклявый голос, скороговоркой пробормотавший: «Тень-тере-тень. Щецгорячих, тефтелек в судки, дверь на ключ, и граммулечку-другую. Как рукой.Тень-тере-тень».

– Не дергайся. В глаза смотри! – басом прикрикнул надернувшегося Роба врач.

Не было в комнате никого третьего, точно не было!

Голосишко запищал снова, прямо в ушах у Дарновского:«Зрачки-то, зрачки. Ефимычу сказать, пускай он. Граммулечку, граммулечку…»

Глаза у доктора пугающим блеском больше не сверкали. Глюкэто был, ясно.

– Я тут один в палате? Или еще кто есть? – осторожно спросилРоб, скосившись. Повернуть голову пока не мог – бородатый по-прежнему сжималему виски.

– Один. Как фон-барон, – весело ответил тот, убирая руки. –Ну вот что, баловень Фортуны. Следователя я к тебе не пущу. Не нравится мне,как ты мигаешь и башкой трясешь. Пускай тебя главврач посмотрит. Ты отдыхай.Аппетита у тебя пока нет и быть не может, а я, брат, проголодался. Загляну к твоемусоседу, потом пообедаю, и опять к тебе. Ты только не вставай, лежи. Вот звонок,если что – жми на кнопку.

Едва врач вышел, Роб вскочил с кровати и как следуетисследовал комнату. Все эти чудеса его здорово достали.

Спокойно, сказал он себе. Просто тут тонкие перегородки.Может, вообще фанерные.

Он приложил ухо к одной стене – тихо. К другой – то жесамое. Снаружи доносились обычные заоконные звуки: дальний шум улицы, шелестлиствы, курлыканье голубей.

Завершив разведку, десятиклассник снова улегся и зажмурилглаза, чтобы отключить зрительные глюки и сконцентрироваться исключительно наслуховых.

Писклявый голос больше не бормотал – уже хорошо. Зато музыкараспоясалась пуще прежнего. Скрипочки и духовые ушли, теперь солировалибарабаны, задорно подвывало что-то типа гавайской гитары, вибрировал контрабас.Дарновский лежал и трясся от страха за свою поврежденную психику, а неведомомуоркестру это было по фигу. Такое отчебучивал – прямо буги-вуги. Впору быловставать и пускаться в пляс. От этого необъяснимого и неуместного аудиовесельяРобу сделалось совсем страшно. Он лег, натянул одеяло до самых глаз.

Когда, гремя алюминиевым чайником, вошла санитарка,обрадовался ей, как родной, хотя была она довольно противная: с бородавкой налбу, усатая, в разношенных тапках. На лежащего даже не взглянула – наверно,пациенты были для нее вроде мебели.

Налила в стакан блеклого чая, шмякнула на блюдечко два кускарафинада. Потом кряхтя наклонилась, достала из-под кровати утку – та былачистая, Роб ею не пользовался.

Только теперь санитарка подняла на него глаза и недовольнонахмурилась, будто он в чем-то провинился.

Роб подавился вскриком – глаза у старухи сверкнули такими жезелеными искрами, как недавно у бородатого доктора.

– Чего вскинулся? Припадочный, что ли? – скрипуче проворчаласанитарка, без интереса глядя на Дарновского. – Ишь, вылупился.

Еще бы ему не вылупиться! Музыка, терзавшая его барабанныеперепонки, пропала, и вместо заводного буги-вуги запел глубокий и звучныйженский голос (кажется, такой называется контральто): «Травы, травы, травы неуспе-ели от росы серебряной согнуться …» Песня оборвалась на середине строфы.Контральто произнесло: «Ишь ты, пустая. А после на простыню надует».

– А? Что? – пролепетал Роб, испуганно озираясь.

– Дерганый какой, – пробурчала старуха, отворачиваясь. –Надоели вы мне все во как…

Забрала свой чайник и вышла, шлепая задниками.

И буги-вуги тут же снова вмазало Дарновскому по ушам – такликующе, так радостно, будто в самом скором времени должен был начаться большойдолгожданный праздник.

Роб застонал, зажал уши руками и даже спрятал голову под подушку.Но музыка от этого тише не стала. Скорее наоборот.

И тогда на помощь бедному десятикласснику пришел главный иединственный союзник – рациональное мышление, недаром Дарновский был лучшимучеником выпускного класса одной из лучших столичных школ.

Спокойно, сказал себе Роб. Врач ошибается, я не целехонек ине здоровехонек. Кости у меня целы, но психика в лоскутах. Во-первых,зрительные галлюцинации – вурдалачье посверкивание глаз у бородатого и у бабки.Во-вторых, галлюцинации слуховые: настырная внутричерепная музыка инесуществующие голоса. Может, и еще какие-нибудь симптомы обнаружатся.

Наверно, у меня контузия или какое-нибудь неявное сотрясениемозга. Надо всё подробно описать главврачу. Ничего, вылечат. Если человек самсознает, что у него мозги малость съехали, значит, он не полный крэйзи.

И было тут Робу третье явление, кое-что наконец прояснившее.Не всё, конечно, далеко еще не всё, но некую ключевую деталь.

В дверь решительно постучали. Не дождавшись отклика, впалату вошел немолодой, но по-молодежному одетый мужчина: вытертая кожанаякуртка, остроносые сапоги с медными оковками, лажовые польские джинсы «Одра».На боку у незнакомца висел квадратный футляр.

– Как самочувствие? – затараторил он прямо с порога и пошелк кровати, заранее протягивая руку. – Корреспондент главной районной газетыВостряков. Это и есть та самая рубашка? – показал он на застиранное больничноебелье, в которое Роба обрядили, когда он еще не пришел в сознание.

– Какая та самая? – напрягся Дарновский (не из-за вопроса, аиз-за музыки, при постороннем человеке немедленно уползшей на задний план, ножизнерадостности при этом не утратившей).

– В которой ты родился, – хохотнул репортер, стискиваябольному ладонь. – Вообще-то к тебе сюда нельзя, даже ментов не пускают, нопресса не знает преград. «На пикапе драном и с одним наганом первыми врывалисьв города».

Голос у него был под стать внешности – с дребезжинкой, нободрый, напористый.

На Роба корреспондент не cмотрел – возился с диктофоном,который извлек из квадратного футляра.

– Раз, раз. Одиннадцатое мая, между прочим воскресенье.Райбольница. – Перекрутил, послушал, остался доволен. – Ну, счастливчик,рассказывай.