Кажется, маркиз тоже наблюдает за мной. Удивлен? Быть может. Но я снова делаю шаг, ступая все уверенней, пока не оказываюсь перед широким дверным проемом, из-под тяжелых створок которого дурно пахнет.

— Ольга… — Впервые обращение Николая Георгиевича ко мне по имени звучит не грубо, но с сочувствием. Только удивляться не время, и он продолжает: — Вы готовы? За дверью вас ждет неприглядное зрелище, потому как ливиум… он корежит тело. Труп выглядит совсем не таким, как при жизни, и это может показаться пугающим. Если станет дурно…

— Прошу вас, господин министр, давайте покончим с этим как можно скорее.

Я стараюсь не показать своего страха, но маркиз, очевидно, все понимает. Снова протягивает мне ладонь, словно бы придержать ввиду последних событий. Но внутренний голос подсказывает: он знает, что за дверью — потрясение не из слабых.

И я толкаю медную ручку, интуитивно задержав дыхание.

В широкой комнате светло. Огни, наподобие новых фонарей на центральной улице, освещают помещение ярким бледным светом, и как только глаз привыкает, я замечаю посреди комнаты длинный серебристый стол. На нем лежит что-то внушительных размеров, заботливо прикрытое белой простыней. И мне нужна минута, чтобы осознать: это мой отец.

Ноги на мгновение подкашиваются, отчего шаг сбивается, и хоть я не признаю этого никогда, но все же глубоко в душе рада, что маркиз рядом. Он сильный, и силы его хватает, чтобы удержать меня от падения.

К нам подбегает невысокий полнолицый старичок со скудными остатками светлых волос. Белый халат на его животе застегивается не на все пуговицы, создавая впечатление легкой небрежности. Но руки его чисты, а ногти коротко подстрижены.

Доктор. И глаза умные, внимательные, способные глядеть в саму суть, а потому догадывается:

— Графиня Ершова? Простите, что вынуждены были позвать именно вас. Больше близких родственников не нашлось.

Весьма странное утверждение, учитывая, что мой дед по материнской линии, его светлость герцог Юрий Афанасьевич Соколов, жив. Или же им нужен именно носитель крови Ершовых?

Понимая, что сейчас не лучшее время для соблюдения этикета, я протянула ладонь доктору, позволив пожать ее. И лишь тогда, слегка смущенный предстоящим, тот повел меня к столу.

Немного сбиваясь и краснея от волнения, этот невысокий человечек, непрестанно извиняясь, пояснял, что все тело осматривать не придется. Мне покажут небольшую часть, по которой я и смогу опознать отца, а именно руку с особым знаком рода Ершовых — родимым пятном в форме кляксы у самого сгиба запястья.

Пока мы с доктором двигались к телу, Николай Георгиевич выставил на стол прозрачный кристалл, и я догадалась: это не что иное, как друза памяти. Камень тут же заискрился, после чего стал пульсирующе отблескивать. Записывает?

Чуть приподняв край простыни в середине возвышения, доктор в знак готовности дождался короткого кивка и лишь затем отбросил белую ткань над правой рукой отца.

А рука эта оказалась обычна… почти. Слегка синюшна, с отекшими пальцами, отчего фамильный перстень, сродни моему, слишком сильно впился в кожу, оставив под собой глубокую сиреневую борозду. С извилистым рисунком вен, на который служащий не позволяет смотреть слишком долго, — торопит, но всей видимости опасаясь, как бы мне не стало дурно прямо здесь. Переворачивает ладонь, освобождая запястный сустав:

— Узнаёте?

На вздувшемся сгибе — родимое пятно. Странное, крупноватое. И очень похожее на кляксу.

Я смотрю на отметину долго. Так долго, что, кажется, министр начинает нервничать, но это тревожит меня сейчас меньше всего.

— Ваше сиятельство?..

— Нет, доктор. Это не мой отец.

Я почти спокойна, за исключением того, что внутри растет необъяснимая надежда: неужели отец жив? Его нужно найти! Робкая мечта опаляет щеки румянцем. За последние несколько часов мне пришлось в корне переоценить свою жизнь, осознав, что она была не так уж плоха и я с радостью вернула бы все на круги своя, только бы не стоять больше здесь и никогда не встречаться с маркизом Левшиным. Быть может, лишь на великосветских раутах, хотя и там я предпочла бы держаться от него подальше.

Так неужели все еще можно вернуть? И как скоро мне будет позволено возвратиться в пансион, чтобы закончить обучение?

Сердце стучит гулко. Так гулко, что голос Николая Георгиевича доносится будто бы из подземелья:

— Вы уверены? Ольга?!

В этот момент я почти счастлива, отчего позволяю ему даже эту вольность. И все же сообщаю непреклонно:

— Это не мой отец.

— Ну же, Ольга, сейчас не время для ваших глупых шуток!

Мысль Николая Георгиевича приходится прервать, развернув ладонь сгибом кверху. Фамильное пятно рода Ершовых открывается тут же, как только тонкий ободок браслета сползает чуть ниже.

А ведь пятна похожи. Странные, крупноватые. Вот только мое — не на правой ладони, а на левой.

Именно тогда самообладание министра дало трещину. Лицо озарилось жуткой догадкой, вслед за которой вокруг Левшина взметнулось пламя. Обжигающее, яростное. Оно жило всего секунду, но тот ужас, что я успела испытать, не мог сравниться ни с чем.

Глупая, глупая Оля! А ведь казалось, что гнев маркиза мне уже знаком. Выходит, нет.

Не понимая, что происходит, я отпрянула в сторону, к заботливым рукам старого доктора, который тут же увел меня в дальний угол. На низеньком стульчике с ровной спинкой нашелся изношенный плед, заботливо укрывший мои плечи, пока Николай Георгиевич в ярости отдавал приказы:

— Александр Олегович, немедленно предоставьте духовную друзу, применявшуюся вами для аутентификации!

Теплые руки доктора мгновенно отпустили плечи, а затем в препарационном зале возникла суматоха. Служитель взволнованно помчался к рассохшемуся желтоватому шкафу, стоявшему у самых дверей, мигом достав оттуда сиреневый кристалл. Спотыкаясь, поднес его маркизу, низко поклонившись:

— Ваше сиятельство, друза показала полное соответствие.

Но маркиз был непреклонен. Он рванул ко мне так быстро, что я не успела даже вскрикнуть, когда тяжелый плед упал на пол. Не дав опомниться, стальной хваткой вцепился в запястье и, не обращая ни малейшего внимания на просьбы быть аккуратнее, рывком поставил меня на ноги. Встряхнул с такой дикой силой, что на миг потемнело в глазах, и волоком оттащил к столу, где уже без лишних слов сорвал простыню с тела.

От жуткой картины распухшего лица, что и в самом деле походило на отцовское, и от гнилостного запаха, поднявшегося из-под ткани, перед глазами потемнело, как если бы весь воздух разом выбили из легких.

— Ваше сиятельство! — Доктор негодующе ухватился за край простыни, тщетно пытаясь натянуть ее обратно. — Это зрелище не для юной госпожи! Она сделала все, что могла, и мне не кажется…