- Лаура, - кое-как справляясь с собой, сдавленно буркнул Ичивари. - Здесь болеют?

- Не-а, просто город, - пожала плечами арпа. - Идем. Я тут была два раза, когда мой... не важно, в общем, была. Тебе не понравится, я так и знала. Мы быстро топаем до площади, там поглазеем на карету, вдруг имеется? И в западные ворота - шасть!

- Во-во, шасть, - угрюмо согласился Ичивари.

- До заката, - строго уточнила арпа. - Ночевать тут хлафски дорого. И жрать тоже.

Махиг кивнул и более не затевал разговоров. Есть сейчас он не мог, сама мысль о пище вызывала тошноту. Начисто пропало желание рассматривать дома и вымерять ширину улиц. Это был неправильный город, такой, который нельзя повторять дома. Почему бледные, доверяя свою память бумаге, не написали честно: города есть зло! Нельзя жить в замшелых гнилых стенах и не болеть. Душа тут сворачивается и гаснет, нет возможности позвать асхи и хуже того, неявленное беспокить - Ичивари признался себе без стыда - страшно! Потому что есть ощущение, что дух воды или мертв, или обходит стороной рукотворное каменное кольцо зловония. Обтекает, исключая его из живого мира, отрицая целиком, с домами, шумом, яркими красками, с толпящимися людьми, создающими суету, толчею, лихорадочное подобие жизни. Мимо ног протерлась тощая собака, глянула грустными гниющими глазами и, поджав хвост, заковыляла прочь, поскуливая. Задрала лапу и намочила угол... Ичивари поморщился, заподозрив, что мостовую жители не моют никогда. По крайней мере они точно не прочищают желоб с краю, у стены.

Лаура упрямо тащила вперед, и махиг был ей благодарен за это усердие, позволяющее расстаться с испоганенной мечтой как можно скорее. Совсем не трудно было и кашлять, и гнуться, и молчать... Обещанной кареты на площади не оказалось, но по крайней мере площадь оказалась самым высоким, наверное, местом в городе, потому несколько более чистым. Её, возможно, мыли: не видно пыли и грязи на мостовой. Ичивари вздохнул с некоторым облегчением - и снова нырнул в тесноту гнилых темных улочек. Спуск сделался заметным, даже довольно крутым, и махиг понадеялся, что скоро увидит ворота, позволяющие выбраться из каменной ловушки на свободу. Лаура дернула за пояс, уговаривая ненадолго остановиться. Осмотрела желоб, посопела, пристраиваясь, подобрала подол, уселась... и по желобу зажурчало. Ичивари прикрыл глаза, отказываясь принимать то, что уже не мог отрицать. Город бледных набит нечистотами. И люди в нем ничем не отличаются от собак. Они все - с поджатыми хвостами, гноящимися глазами и заранее сгорбленной, ждущей кнута, спиной.

Дальше махиг шел на деревянных, плохо гнущихся ногах и не помнил дороги. В голове, гулкой, как орех, сухим ядрышком билась одна мысль: почему монетки собирают на входе? И зачем люди платят за право войти? Он бы все отдал наоборот, чтобы покинуть это место и никогда более не видеть, чтобы вытравить из памяти. Лаура тормошила, что-то спрашивала, он кивал и кашлял. Отдал безропотно монеты, весь узелок - пусть делает, что хочет. И пошел дальше, прямо. На запад. Уже по каменной дороге, хотя теперь и вне стен запах мира казался иным. Оскверненным. Участь здешнего бога выглядела плачевно. Ведь все храмы, или почти все, стоят в городах! Словно нарочно они упрятаны в недрах чудовищного скопления нечистот тела и духа. Зачем там - молитвы, зачем песнопения? Единое живое двух граней мира - явленной и неявленной - создает висари, но единое не слышит отравленных гнилью людей, даже если желает принять и исполнить их молитвы.

Очнуться по-настоящему позволила лишь острая боль в ноге. Ичивари вздрогнул и огляделся. Опушка леса? Город так далеко позади, что его уже и не видно, только темное пятно в силе асхи осталось, и оно - ощущается... Махиг потер ногу и вопросительно глянул на Лауру, бурно дышащую, стирающую пот и всхлипывающую. С палкой в руке - это, значит, она ударила.

- Прости. Мне было плохо.

- Я жратву купила, я тащила, я бежала, а ты даже не оглянулся, каналья! - визгливо и жалобно запричитала арпа. - Куда ты прешь, там лес! Вечером нельзя в лес! Понимаешь? Он для охоты донов, застанут - убьют, а не застанут, так нас разбойники зарежут!

- Да видел я здешних разбойников, - отмахнулся Ичивари. - Было бы, на кого глядеть. Идем, мне в лесу спокойнее. Найдем речку, я знаю, там впереди есть вода. Надо вымыться после города.

- Ты чё, двинутый на мытье? Да я в этот год уже мылась, весной, ны... Плохой лес, я от... ну, не важно, плохо тут и все! Один старый хлаф болтал, что тут большая шайка. Что они даже на кареты нападают. И что лачуга у них возле озера. Костес, я умоляю, я на колени... не надо, не пойдем, ны-ы...

- Ны, - передразнил Ичивари. - Лаура, все будет хорошо. Еще никогда мне не было худо в лесу. Поле куда противнее, голое оно, нас издали видно.

Арпа нехотя кивнула, указала рукой на мешок, осознавая бесполезность спора. Ичивари подхватил, удивился тяжести груза, вскинул на плечо и понес. Лес был сух, лес просил дождя и жалобно шелестел, скорее даже гремел лишенными влаги листьями. Трава поникла и пожухла. Но склон под ногами ощутимо горбился, затем переломился и струйки звериных и человечьих тропинок заскользили прихотливым неровным курсом к воде. Запахло влагой - живой, настоящей, родной. В густых сумерках Ичивари уложил мешок на выбранной крохотной полянке, стащил рубаху и пошел к воде.

- Сиди тут, огня не разводи, не шуми, - едва слышно велел он своей спутнице, добывая из своих вещей нож. - Я слышал людей и коней. Там, далеко. Проверю и вернусь.

Глаза Лауры были двумя черными озерами страха, она кивнула и прикусила пальцы поднятой к лицу руки. Задышала часто, свернулась клубком у мешка и вцепилась в него, то ли оберегая, то ли просто прижимаясь к привычному...

Махиг за кустом сбросил и штаны, остался в одной набедренной повязке - и заскользил вдоль реки, радуясь праву и возможности быть собой, человеком леса и даже дикарем. Поглядев на то, что бледные называют цивилизацией, он уже не находил ничего зазорного и обидного в таком определении. Да, он дикий, он любому лесу - не чужой, и потому ни один бледный тут ему не соперник... Ичивари задумчиво шевельнул бровью: а ведь точно: не один тут бледный поблизости. На дальнем берегу реки у каменной дороги - целая шайка лихих людей. Переплыв неширокий поток, махиг выбрался на склон и стал учитывать разбойников. Трое у дороги с одной стороны, столько же с другой, еще двое на дереве, с луками, и дальше трое, у всех пистоли. В лощине переступают кони, с ними оставлен слуга. Махиг недоуменно оглянулся на реку. Идти назад? Так ведь долго в засаде этим людям, мало знакомым с лесом, не просидеть. Те, кого ждут, вот-вот появятся.

Еще в городе Ичивари пообещал себе не лезть более в дела бледных, слишком чужие и непонятные, почти всегда похожие на ловушки и обманки. Но речь идет о жизни и смерти. Отворачиваться тоже никак не получится.

Покосившись в сторону обладателей пистолей, махиг осторожно попросил асхи о малой помощи. Порох на полке часто отсыревает, так что осечка - дело случая... почти. Туман у реки вроде стал попрохладнее. Ичивари вплотную подобрался к затаившимся противникам у самой обочины. Замер, слился с ночью и превратился в слух. Над бледными роилась мошкара, и эту особенность людей моря махиги заметили давно: чужих лесу почему-то жестоко жалят. Лишенные полноты правой души возвращаются с самой безобидной малой прогулки опухшими и больными, они опасаются змей и - вот ведь странно - змеи таких ощущают, злятся и норовят укусить. Люди в засаде шипели, вздыхали, иногда звучно шлепали себя по щекам и рукам. То есть ловили людей своего же круга - слепых и глухих в лесу. Прошел час, Ичивари почти решил для себя, что ожидание затянулось и угрозы для припозднившихся путников нет. Все бледные знают дурную славу леса, если даже Лауре она известна. Не поехали на ночь глядя, вот и все...