– Элинор, постой! – крикнула я ей вслед так громко, как только осмелилась: в такой ситуации мне меньше всего хотелось привлечь внимание соседей. Подперев дверь твоим ботинком, чтобы не дать ей захлопнуться, я бросилась за ней по подъездной дорожке.

– Это только потому, что мы любим тебя, Элли!

Добежав до половины, я ринулась обратно, схватила ключи, и пинком вышибла твой ботинок из-под двери, которая тут же захлопнулась. Повернувшись, я хотела вновь бежать за Элинор, но ее уже нигде не было видно. Она всегда была проворнее меня. Миг – и она исчезла.

Интересно, как человеческий организм реагирует на шок. Ты испытываешь самую сильную боль, какую только можешь вообразить, но продолжаешь жить, двигаться как раньше. Ты потрясен, раздавлен, но тело продолжает повиноваться своим внутренним часам. Именно это и произошло со мной тогда, Фрэнк. В голове у меня царил полный хаос, но я продолжала совершать привычные действия, словно переключившись на какой-то внутренний автопилот. Вернувшись в дом, я сняла пальто, включила духовку и поставила в нее первое, что попалось мне в холодильнике. Это был пирог с цыпленком. Очень неплохой, кстати, пирог. Потом я решила налить себе выпить и вдруг увидела заткнутую между стенкой буфета и винной полкой поздравительную открытку к двадцатипятилетию Элли. Открытке было уже несколько месяцев. Мы ее так и не отослали, потому что не знали адреса.

Наконец я услышала, как открывается входная дверь и вышла встретить тебя в прихожую. Как в любой другой вечер, говорила я себе. Словно ничего не случилось. И все же за ужином меня так и подмывало все тебе рассказать. Не меньше двадцати раз я начинала говорить какую-то чепуху, которая, как мне тогда казалось, должна была подготовить тебя к моей неприятной новости, но каждый раз, когда я собиралась как можно небрежнее сказать: «Кстати, Элинор была здесь, но я ее прогнала», у меня будто нарочно перехватывало горло, и слова не шли с языка. Они разъедали меня словно горсть соли, высыпанная на открытую рану, но выговорить их я не могла. Эти слова и сейчас жгут меня, Фрэнк.

После ужина ты ушел в гостиную, а я приняла три своих снотворных таблетки и запила их водой из чашки, стоявшей возле раковины. Потом я пошла к тебе и легла на диван, устроив голову у тебя на коленях. Я уже почти задремала, когда до меня вдруг дошло, что мое представление сошло удачно. Ты ни о чем не догадался. Ты даже ни разу не упомянул имени нашей дочери. Чуть приподняв веки (до чего же это оказалось трудно!), я пожелала тебе спокойной ночи.

Остальное ты знаешь, Фрэнк. Когда приехала полиция и начала спрашивать, видели ли мы ее в последнее время и когда именно, я ничего не сказала. И дело было не в том, что я не могла. Я боялась попасть под подозрение как самая странная и страшная преступница – как мать, которая не смогла быть матерью.

Ну а потом… Я ни в чем не призналась, даже когда мы давали показания в полицейском участке, но я все же могла сказать тебе. Могла, но… В конце концов, я следовала нашему с тобой уговору, который мы заключили несколько недель назад, лежа в темноте под нашим старым пуховым одеялом. Когда-то мы сломя голову бросались на помощь Элли, готовясь смягчить любой удар. Теперь нам нужно было заставить ее помочь самой себе. Мы должны были сделать так, чтобы она дошла до предела, до дна, откуда у нее был только один путь – наверх. Вот только дно, о которое наша дочь в конце концов ударилась, оказалось слишком твердым, и подняться Элли уже не сумела.

Знаешь, Фрэнк, что убивает меня сильнее всего? Она наверняка считала, что осталась совершенно одна. Что никому нет до нее никакого дела. Что у нее никого нет. А ведь это было совершенно не так, Фрэнк! Ни тогда и вообще никогда. Что было бы, если бы, увидев ее на пороге, я сказала ей это? Если бы я сказала – «Ты не одна, Элли». Я уверена: это было бы лучше, чем: «Не волнуйся, мама все устроит». И даже лучше, чем «Я люблю тебя, Элли». Только эти три слова: «Ты не одна»… Быть может, хотя бы они смогли что-то изменить.

Ну вот я и сказала, что хотела. Я видела ее в тот последний день, Фрэнк. Я была последним человеком, который видел Элинор перед тем, как это случилось.

И – хуже всего – я ее прогнала.

«Я ее видела».

Фрэнк перечитывал эти три сло́ва столько раз, что уже почти не различал букв. Они расплывались перед глазами, сливаясь в дрожащую серую массу, в которой точно в трясине тонуло без следа все, что́ он считал истинным. Ось, вокруг которой вращался его мир, рассы́палась, а твердая земля под ногами, на которую можно было опереться, превратилась в пыль, в зыбучий песок, в который он понемногу проваливался.

Боже мой!

Некоторое время Фрэнк глядел в потолок, чтобы дать отдых глазам, потом еще раз просмотрел абзац, где говорилось о последней встрече Мэгги и Элинор, и заметил, каким неровным, кривым, скачущим почерком он написан. В этом почерке, как в зеркале, отразилось все – и настойчивые просьбы Мэгги, и нервное возбуждение Элинор, и мучительное молчание за кухонным столом, когда Мегс снова и снова переживала про себя разговор с дочерью, но, охваченная угрызениями совести, была не в силах вымолвить ни слова.

Мог ли он ее винить? Не больше, чем себя.

И Фрэнк снова начал перечитывать последнюю страницу, словно пытаясь таким образом исправить, отменить тот факт, что он не присутствовал при этом разговоре, не был с Мэгги, когда она больше всего в нем нуждалась. С Мэгги и с Элинор, потому что в тот момент она в нем нуждалась тоже. Такова была его всегдашняя роль в семье: что бы ни случилось, он выступал как посредник, как великий дипломат, способный уладить любую проблему. Где же он был в тот день, когда два его самых любимых человека нуждались в его помощи? Нет, никогда он не простит себя за то, что в тот день не ушел с работы раньше.

Откуда-то снизу – из кухни? – донесся протяжный, надрывный звук, похожий на то, как скулит от боли попавшая под колесо маленькая собачка. Должно быть, он раздавался уже несколько минут – тонкий, пронзительный, непрерывный. «Мэгги, – подумал Фрэнк. – Это Мэгги… Сидит, обхватив голову руками, пока Элинор бежит прочь…» Должно быть, его разум каким-то образом вернулся в прошлое, к Мэгги, поэтому-то он и слышит этот звук.

Прошла минута, потом еще две, а тонкий звук-плач все не прекращался. Правда, в какой-то момент он ненадолго прервался, но потом все началось снова.

Должно быть, это голос моего безумия, понял Фрэнк. Я схожу с ума. Еще никогда он не ощущал себя одновременно так близко и так далеко от Мэгги. Звук по-прежнему доносился именно снизу, Фрэнк был готов поклясться в этом, и ему захотелось, чтобы он прекратился хоть на секунду, чтобы он мог собраться, сосредоточиться и еще раз перечитать последние абзацы в ежедневнике.

Прошло еще пять минут, но странный звук по-прежнему доносился до его слуха. Он действовал на нервы, так что в конце концов Фрэнк все же решил отправиться на рекогносцировку. По лестнице пришлось спускаться очень медленно и осторожно – в последние несколько месяцев он едва держался на ногах, а теперь, без Мэгги, некому было его ободрить. Наконец он спустился в нижний коридор. Странный звук сделался громче, назойливее, и Фрэнк, без труда определив, что он доносится из кухни, двинулся туда, ощущая острейшее déjà vu.