Что он делал, пока Мэгги сидела здесь, на этом самом месте, протянув руку к их спящей дочери? Да то же самое, чем он занимался в последние шесть месяцев, хотя, быть может, и в меньших масштабах. Он молчал. Ты тоже винишь себя в том, что случилось? Да. Будь у него в руках ручка или карандаш, он бы большими жирными буквами написал это «ДА!» под ее вопросом.

Конечно, я виню себя, Мэгги. Именно это я и собирался сказать.

Остался один день…

Странная вещь – вина́. За последние несколько месяцев у меня было достаточно времени, чтобы подумать об этом как следует. Причины, я думаю, очевидны, хотя было и несколько неочевидных.

Итак, вина… Она незаметна, но она всегда рядом, даже когда изо дня в день занимаешься привычными домашними делами. Она просыпается вместе со звонком будильника, чтобы уколоть в самое сердце, она за каждым резким замечанием, которыми словно пунктиром прострочен рабочий день, она – в неослабной тревоге, которая не дает заснуть по вечерам. И все равно жизнь шла своим чередом. Элинор должна была ехать в университет вне зависимости от того, насколько каждый из нас понимал – или не понимал – меру своей ответственности.

И вины.

Родителям было бы куда проще, если бы для них была верна старая пословица «с глаз долой – из сердца вон». Когда Элли уехала в Манчестер, мне стало только тяжелее. Пока она оставалась дома, я еще могла утешать себя тем, что, несмотря на все страшные перемены, многие маленькие уголки ее души и черты характера оставались ими не затронуты. Я узнавала прежнюю Элли и в том, как она режет на четвертинки яблоко, прежде чем съесть, и в том, как она при этом сосредоточенно прикусывает нижнюю губу. Наверное, на бумаге это выглядит смешно, даже глупо. Что за пустяки, в самом деле?! Но что делать, если эти пустяки – все, за что ты можешь держаться? Если это все, что у тебя осталось?..

Ты, Фрэнк, наверняка тоже это понимаешь.

Когда Элинор начала учиться в университете, эти знакомые черточки почти полностью исчезли. Да, в первые два года она еще навещала нас, но так редко и нерегулярно, что едва заметные перемены оказались скрыты под толстым слоем холодной отчужденности. Элли перестала обедать с нами в кухне и не спускалась в гостиную, чтобы посмотреть телевизор. Даже когда она по необходимости покидала свою спальню наверху, она никогда не заговаривала с нами по собственной воле. Она все больше отдалялась, и мы ясно видели это, но мешкали. Мы ничего не предприняли, а потом стало уже поздно: Элли оказалась во власти болезни. Это ведь была именно болезнь, не так ли? Думаю, для нас обоих это было вполне очевидно.

На третьем курсе она приехала домой в конце первого семестра – незадолго до того, как вовсе бросила учебу. Мы не видели ее с лета, да и тогда Элли приехала всего на одну ночь. Я строила грандиозные планы, надеясь, что мы сумеем в полной мере компенсировать долгую разлуку, но она вела себя так, словно жила в гостинице, предоставляющей номер с завтраком – да и к завтраку-то она едва прикасалась. Всего через несколько дней мне уже захотелось сделать что-то, чтобы убедить себя: у меня действительно есть дочь, и этот ее приезд мне не снится. Я даже достала из буфета наш старый фотоальбом и несколько часов перебирала карточки с еще совсем юной Элинор, сделанные задолго до того, как все полетело кувырком. Особенно долго я рассматривала снимки, на которых она улыбалась. Вот Элли на летнем празднике выуживает из бассейна «счастливую» утку [27], а вот ты, держа нашу девочку под мышки, раскручиваешь ее как пропеллер, и она смеется, смеется, смеется, широко раскинув ноги в полосатых чулочках. Куда она девалась, та Элли? В какую даль ушла?.. Ужасно жаль, что не существует телефона доверия для родителей, которые перестали узнавать собственных детей.

Я рассматривала фотографии, гладила рукой каждую драгоценную, дорогую мне улыбку и жалела, что не берегла их раньше. Мне не хватало ее смеха, ее любопытства, ее света, который озарял каждую комнату, куда она входила. Мне не хватало ее, хотя она и сидела сейчас у себя в спальне в нескольких ярдах над моей головой.

Но она не сидела в спальне. Неожиданно войдя в гостиную, Элинор застала меня, так сказать, на месте преступления.

– Можно мне посмотреть?

Но я так растерялась, что не могла вымолвить ни слова.

– В таком случае не буду мешать…

– Нет, нет, конечно, смотри!.. – Я подвинулась к краю дивана, давая ей место. Некоторое время Элинор молча листала альбом, потом спросила:

– А какая фотография твоя самая любимая?

– Фотография?

– Да.

– Трудно сказать сразу, их так много… – Я перевернула альбом на несколько страниц назад, прозрачные пластиковые карманы шуршали под моими пальцами и укладывались друг на друга.

– Вот эта, – сказала я какое-то время спустя.

На этой фотографии ты и Элинор были сняты за кухонным столом. Судя по надписи на обороте, на снимке был запечатлен десятый день рождения Элли, но даже если бы этой надписи не было, догадаться было несложно, потому что на столе стоял ее любимый торт с бананом и карамелью с воткнутой в него единственной свечой. Должно быть, вас что-то рассмешило, потому что вы оба, согнувшись от хохота, склонились над тортом, почти соприкасаясь лбами. Глаза у вас обоих были закрыты, рты растянулись в широких улыбках, лица излучали веселье и ничем не омраченную радость.

– А тебе? Какие фотографии нравятся тебе? – осмелилась спросить я.

Элли немного помедлила, потом потянулась к альбому, и я почувствовала, как во мне зажегся робкий огонек надежды. Робкий, обманчивый, слабый.

Именно тогда я и заметила это – красный след от укола в самой середине ее запястья.

Элинор перехватила мой взгляд и сразу все поняла. Еще мгновение, и она отдернула руку, пряча запястье в рукаве и разрывая едва установившуюся между нами связь. Почти сразу она попыталась уйти, но я успела схватить ее за руку. На мгновение мне показалось, что даже сквозь ткань я нащупала грубый, словно от укола шилом, шрам, но, быть может, мне это просто показалось.

– Элинор!..

– Пусти!

– Сначала объясни мне, что это такое?!

– Что тут объяснять, мама?

– Но… что ты с собой сделала? – прошептала я.

Должно быть, именно в этот момент я заплакала. Я так думаю, потому что Элинор перестала вырываться.

– Я не хотела сделать тебе больно, мам. Ты мне веришь?

Я глубоко вздохнула, почувствовала исходящий от нее запах шампуня – и расплакалась еще сильнее. Элли всегда любила шампунь с запахом яблок. Совсем как ты, Фрэнк.