Ты взял ручку, Фрэнк? Я хочу, чтобы ты подсчитал, сколько раз ты сказал Элинор, что любишь ее, и сколько раз сказал то же самое мне. Мне не хочется, чтобы после того, что́ я собираюсь сделать, твое отношение ко мне изменилось, но оно изменится.

Я знаю.

На полях ежедневника Фрэнк увидел несколько вертикальных черточек и догадался, что они относятся к нему. Что же он натворил!.. До чего довел Мэгги своим молчанием! Он не мог не видеть, что оно действует на нее чрезвычайно сильно, но ему и в голову не приходило, что она может дойти до самого настоящего помешательства.

Сейчас он был слишком взвинчен, чтобы сидеть и вести подсчеты. Кроме того, Мэгги сама сказала – это не измерить никак. Он мог бы хоть миллион раз сказать ей и Элинор, что любит их, и все равно слова не выразили бы того, что он чувствует на самом деле.

Тяжело поднявшись, Фрэнк отправился наверх и открыл нижний ящик комода в спальне Элинор. Там, среди старых щеток для волос, разнообразной пластмассовой бижутерии и игрушечной совы, которая попала сюда неизвестно как (игрушки, которые она разлюбила, были свалены в дальнем углу платяного шкафа), он обнаружил толстую стопку разноцветных стикеров – настоящую радугу любви, которую Мэгги испытывала к дочери.

Интересно, какой результат получился бы у нее, если бы она успела подсчитать, сколько раз она говорила о своей любви ему? Насколько Фрэнк помнил, за последние месяцы Мэгги сказала ему нечто подобное всего раз или два, да и то, похоже, больше от безысходности, словно надеясь, что этих слов, произнесенных вслух в удушающей, ватной тишине дома, будет достаточно, чтобы вернуть в комнаты хоть немного свежего воздуха. Но Фрэнк ни разу ей не ответил. Не вслух, во всяком случае. Вместо этого он пытался показать Мэгги, что по-прежнему ее любит, облекая свои чувства в форму привычных, обыденных поступков. Например, он подолгу массировал тот мускул у нее под лопаткой, который часто сводило, если она слишком долго лежала на боку, прижавшись к нему спиной, или осторожно проводил кончиками пальцев по внутренней стороне ее откинутой на подушку руки, зная, что этот жест успокаивает и утешает ее лучше всего. Фрэнк делал и много другое, но сейчас он раз за разом возвращался к одному и тому же вопросу, который задавал себе каждый раз, когда думал о Мэгги или об Элинор: мог ли он сделать что-то еще?

Задвинув ящик, Фрэнк снова сел на пол возле батареи. …Последнее и самое страшное признание… Ежедневник был у него в руках, но он боялся читать дальше. То, что он мог узнать, могло раздавить его еще до того, как он доведет до конца свое дело, свою исповедь. На мгновение Фрэнк мысленно вернулся к тому, как в больнице он в самый последний момент струсил, хотя Мэгги уже почти отозвалась, почти отреагировала на его голос, едва заметно пожав ему пальцы. И все равно он струсил, упустил момент, а потом стало уже поздно – врачи вышвырнули его из палаты. «Типичный Фрэнк!» – сказала бы по этому поводу сама Мэгги. Но он больше не хотел быть «типичным» Фрэнком, который делает все на мгновение позже, чем нужно, Фрэнком, который не в состоянии достичь поставленной цели, Фрэнком, который в решающий момент совершает промах и упускает единственный шанс. Довольно. С этой секунды он становится решительным и упорным.

И Фрэнк перевернул последнюю страницу.

Остался один день…

Я видела ее, Фрэнк.

Дверной звонок зазвонил минут через десять после того, как я пришла с работы. Паровой котел в подвале то гремел, то принимался протяжно стонать – ты знаешь этот звук, у нас он всегда предвещал дорогостоящий ремонт – и я бросилась его проверить, даже не сняв пальто. И тут – звонок… Сначала я решила, что ты снова забыл ключи на работе, но на пороге стояла она.

– Элинор! Откуда ты?..

На плече у нее висела эта ее дорожная сумка, битком-набитая, так что бедняжка вся перекосилась точно стойка для одежды, на которую повесили слишком тяжелое пальто.

– Я… я просто оказалась поблизости, вот и решила зайти.

Она подняла руки и потерла кулаками лицо. На ее коже, обычно такой упругой, остались вмятины от костяшек, да и сама она выглядела бледной и очень, очень усталой, но глубоко внутри нее словно горел какой-то мрачный огонь. Руки у Элинор тряслись, к тому же она то и дело переступала с ноги на ногу, словно была не в силах стоять спокойно. Интересно, подумала я, как долго ей пришлось ждать, пока кто-то из нас вернется домой.

– Что тебе нужно, Элинор?

Она вновь зашаркала ногами и обернулась – сначала через левое плечо, потом через правое, и снова – через левое.

– Ничего. Я просто… просто пытаюсь кое в чем разобраться.

Снова эта странная пантомима с брошенными через плечо взглядами. Что ей все-таки нужно?

– Это долго рассказывать, мам, но… В общем, мне нужна помощь.

– Какая? – я скрестила руки на груди. Кажется, в психологии эта поза называется «позиция силы», но никаких сил она мне не прибавила. Я стояла лицом к лицу со своей единственной дочерью, которая просила у меня помощи, и чувствовала себя ничтожной и слабой. Единственное, чего мне хотелось, это обнять ее покрепче, но я постаралась преодолеть соблазн и даже сунула руки в карманы.

– Во-первых, мне пришлось потратиться, чтобы до вас добраться. Кроме того, мне нужно срочно вернуть кое-какие долги Майку, Дэну и… и…

Она перечислила еще несколько имен, которых я никогда раньше от нее не слышала. И все время она шаркала ногами, передергивала плечами и озиралась. Мысленно я молилась, чтобы ты поскорее вернулся и помог мне разрядить ситуацию. Сколько еще бомб должно было упасть на наш порог, прежде чем обрушится весь дом?

– Мы даем тебе деньги, Элинор. Куда же они деваются? – спросила я, вспомнив, что каждую пятницу, после очередной зарплаты, я переводила ей двести, иногда триста фунтов. Столько, сколько я могла себе позволить.

– Сама не знаю, только… Я разберусь со своими расходами, обещаю! Только прошу тебя, пожалуйста!.. Мне нужно сейчас!

Она посмотрела мне прямо в глаза, и я почувствовала острую боль в животе чуть ниже пупка. Как и всегда, меня с неослабевающей силой потянуло к ней.

– Я не могу, Элли. – Во мне вдруг начал закипать гнев. Только бы удержать себя в руках!.. – Твой отец и я – мы оба готовы сделать для тебя все, что угодно. Ты же знаешь это, правда?

Она рассеянно наподдала кроссовкой дверной косяк.

– Элли, милая, – прошептала я, – мы не можем дать тебе денег, но мы можем тебе помочь…

Ее глаза были красными, припухшими и слезились, как у больной.

– Ладно… мне пора.

– Как?! Ты же сказала, что приехала в гости! Дождись хотя бы, пока отец вернется. Ему бы тоже хотелось повидаться с тобой.

Но она уже повернулась ко мне спиной – настолько быстро, что я не успела понять, то ли она сердится, то ли так сильно нервничает, что не может долго оставаться на одном месте.