В «Поэме о гашише» легко угадывается жизнь Бодлера в ту «богемную» пору, когда он, в частности, побывал соседом Готье и Буассара по отелю «Пимодан». Но, в отличие от Готье, оставившего написанный по горячим следам «физиологический очерк» этого эпизода в «Клубе любителей гашиша», Бодлер уже на расстоянии предпринимает более глубокое исследование. Как поэт, он строит свой рассказ вокруг лирического героя. В этом герое можно узнать того денди, чертами которого Бодлер руководствовался в молодости и потом наделял самых близких себе людей: Жерара де Нерваля (кстати, тоже посещавшего вечеринки у Буассара), Эдгара По. Избегая называть, Бодлер находит ту середину между «физиологическим» исследованием и поэтической речью, которая ставит описания «Искусственного рая» в один ряд с лучшими из его «Маленьких стихотворений в прозе». Однако здесь описываются не наркотические иллюзии. Высокого мастерства в создании видимости такого опьянения достигает, напротив, Готье. Как в «Трубке опиума» он следует по стеклянному коридору сновидения, так в «Клубе любителей гашиша» и, возможно, в «Тысяче второй ночи» он прибегает к характеризующей действие каннабиса вербальной или, если переиначить на наш лад этот медицинский термин, литературной галлюцинации. Попросту говоря, Готье гонит, потому что он прекрасный рассказчик и понимает, что нельзя создать у читателя нужное впечатление, просто передавая своё собственное. Бодлер тоже очень тонко понимал все сценические особенности опьянения; от его наблюдений не ускользает ни одна деталь, участвующая в спектакле театра серафимов. Но он не довольствуется простым размежеванием с жизнью, как Готье: ему важно найти в этой жизни то в конечном счёте подлинное и высокое, что принадлежит личности и поэзии. И тогда, когда ему с помощью персонажей удаётся наметить эту картину, следует горький итог: эти люди завоёвывают лучшие свои минуты обманываясь, они бессильны эти минуты удержать и обречены на нравственные муки, на физические страдания и на посмешище.

Собственные угрызения Бодлера, лежащие в основе «Любителя опиума», остались глубоко скрытыми в комментариях к «Исповеди англичанина, употреблявшего опиум» Томаса Де Квинси, изложение которой представляет собой эта часть «Искусственного рая». Но здесь не простой пересказ, и сам Бодлер в заметках к своей книге называет его амальгамой. Воспользовавшись выражением Малларме, можно уточнить, что если первой частью книги была поэма в прозе, то «Любитель опиума» оказывается критической поэзией. Поскольку личный рассказ потребовал бы от автора слишком серьёзных признаний, которых не сгладить лирикой, книга Де Квинси (как незадолго до этого книги Эдгара По) дала Бодлеру редкую возможность выразить собственные размышления. Ко времени создания «Искусственного рая» поэт уже окончательно привык принимать опиум, чтобы успокоить болезненные последствия давнего сифилиса, которые вскоре – заодно с наркотиком – привели его к полной физической деградации и мучительной смерти. Задумываясь над «Исповедью», Бодлер видел, что этот трагический оборот его жизни характеризует судьбы очень многих людей эпохи, и в особенности тех, в ком он мог бы узнать своего лирического героя. Таким героем во второй части «Искусственного рая» становится Томас Де Квинси. В нём находишь то главное, что отличает «чувствительного человека» «Поэмы о гашише». Но, как и Бодлер в зрелую пору, здесь герой уже узнал успех и может надеяться на относительно спокойную жизнь. Однако если молодого денди неистовые минуты раздирали время от времени, то любитель опиума погружён в грёзу непроницаемую. Он никогда не выходит из постоянной задумчивости, куда герои Готье и самого Бодлера пока что наведывались лишь изредка. Действительность вторгается в его жизнь только в виде страданий от нужды и от болезней, упрёков самому себе и кошмаров, напоминающих сновидения. Здесь тот моральный тон, который взят автором в первой части, как будто обращается против него самого. (Впрочем, ведь от гашиша, личное знакомство с которым было у поэта поверхностным, Бодлер теперь переходит к более чем близкому опиуму.) Всегда жалкий и несуразный в своём временном опьянении, молодой денди мог вернуться на трезвые развалины своих грёз с надеждой упорным трудом и созерцанием заслужить себе теперь ещё более подлинную и высокую жизнь. Однако что это за труд, который возводит на Олимп духовности? В моральном смысле существование любителя опиума безукоризненно: он живёт на сцене скромно и уединённо, усердно занимается философией, литературой, и Бодлер (о неприглядной жизни которого мы узнаем позже из его писем) не без скрытой надежды упоминает об удивительном долголетии Де Квинси, перечисляет его многочисленные вышедшие сочинения. (Их внутреннюю близость подчёркивает и то, насколько собственные слова Бодлера сливаются с пространными переводами из Де Квинси, которые составляют значительную часть «Любителя опиума».) Вместе с тем беды, обрушивающиеся на героя, утрачивают метафизическую основу и подозрительно начинают становиться теми страданиями, какие испытывает в обществе любой безденежный ум. Здесь Бодлер не делает логического завершения, к которому очень располагает ход мыслей Де Квинси, развивающего мораль «Поэмы о гашише»: поскольку наркотик не становится благословением, он не может быть и проклятием. Гашиш или опиум могут сосредоточивать человека на его внутреннем мире и могут – заодно с его способностями – обострять все те слабости и страдания, которые всегда преобладают в человеческой жизни над лучшими намерениями. В книге Бодлера эти наркотики представляют собой тот сюжет, который для автора «Цветов зла», как и для Де Квинси, – сухая и голая палка; но игриво сплетающиеся на ней ленты, виноградные лозы и цветы могут быть драгоценным по богатству видом. И поскольку здесь преломилась вся жизнь писателя, ему удалось на основе одной из тех популярных монографий, которые до сих пор, как и полтора века назад, печатают охотнее более глубоких книг, создать и оставить после себя нечто большее, чем просто традиционное поэтическое искусство.

Значение Бодлера и его место в современной культуре сегодня определяются не столько его стихотворениями или работами об искусстве, сколько легендой. В этой легенде о прекрасном и проклятом поэте мы находим все те противоречия, что характеризуют нашу собственную эпоху. Конечно, жизнь Бодлера не связывается ни с такими удивительными переменами, какие произошли с Артюром Рембо, ни с тем настоящим проклятием, что ожидало Оскара Уайльда. Однако мы бы не прочли ни тех «Озарений» Рембо, ни того «De Profundis» Уайльда, которые знаем сегодня, если бы авторы этих произведений не испытали огромного воздействия Бодлера, в особенности – «Искусственного рая». Более того, отзвуки той позы, которую первым принял в жизни и в искусстве именно Бодлер, мы находим в двух настолько разных идолах современности, как Уильям Берроуз и Энди Уорхол. Культура 70‐х годов XX столетия изменила как лицо мира, так и все те ценности, что уже никогда не будут прежними. В этом смысле сегодня выход в свет на русском языке хорошо откомментированного и дополненного издания «Искусственного рая» кажется интересным. Может быть, оно не предостерегает от наркомании, которая с тех пор приняла совершенно другие, несравнимо более ужасающие формы. Зато эта книга замечательно показывает печальную участь всего сколько-нибудь свободного и выдающегося в том допотопном мире скромного обаяния буржуазии, по которому мы сегодня испытываем такую ностальгию.