Поэтому человек с лошадиным лицом нарисовал жизнь в виде девочки и мальчика в виде зеркала, куда смотрится девочка. Она так любит смотреться в зеркало, что не замечает, кто каждое утро целует её из‐за плеча. И он рассказал им сказку о девочке-тростинке и полукозле, которых звали Пан и Сиринга.

Потом он объяснил детям, из чего делаются девочки, чтобы, даже ослепнув, они оставались мальчиками, слышали лесные шорохи, шли по животному запаху и играли с невидимыми существами. Поскольку, прочту вкратце, девочка возникает из совпадения некоторых вещей, нужно отыскивать эти предметы и располагать их так, как будто бы она только что вышла из них, освободив поле зрения. Без неё вещи издают белый звук и тают. Древние египтяне, которые всё это придумали, изобрели три ступени знания: магия помогает искать наугад, искусство учит необъяснимым поступкам, и всё понятное становится наукой. Наукой занимаются люди, магией – оборотни, а искусством – мальчики. Но раз так, то девочки и всё, что они делают, – это искусство, потому что сами по себе мальчики умеют только играть и ничего больше.

Я не стану Вам пересказывать, Катя, что именно выстроили мальчики под руководством старшего дяди, поскольку Вы понимаете, что за дети меня интересуют и что я уже переврал хорошую книгу. Во всяком случае, я не скажу, что этот дядя – Марсель Дюшан или, например, Джозеф Кошут. Если мы говорим об Андрее, то возьмём лучше знаменитого ленинградского учёного Якова Перельмана, который создал в бывшем дворце графов Шереметьевых Дом занимательной науки. Это место было своего рода спекулум натуры для детей и просуществовало до блокады Ленинграда во Вторую мировую войну. Мальчики, «хотя и пошла между ними разница», всегда строят одно и то же, зовут ли их Андрей Хлобыстин или Вадим Фишкин. Выбора нет.

Проблема в том, что мальчики живут в мире, где умерло всё старое, а ничего нового пока быть не может. Вообще ничего нет, кроме любви. Только утиль, виды и вещички из девичьих комнат, в которых любили. Поэтому наиболее удачные вещи с последних выставок глубоко про себя ласково называешь «пупсиками», «феничками» или «лялями», и вот оно чувство. Вот рай. В Петербурге первый наглядный макет рая выстроил основатель буддийского храма и наставник далай-ламы Агван Доржиев. Потом был маленький действующий земной рай Якова Перельмана. И вот искусство уже ничего не может изобрести и становится наукой, которая не изучает, а изображает и поэтому называется «популярной», «занимательной» или «забавной».

Дорогой Андрей. Однажды он меня убеждал, что остаётся поэзия, но он просто не разбирается в этой области. Видимо, всё, что мы можем переживать снова и заново, – это «зелёный рай детских любовей», с каждым днём, как предупреждал Бодлер, «уплывающий дальше Китая и Индий» и поскрипывающий голосом дяди-шестидесятника: «Любовь будет забавной или вообще не будет».

Екатерина Андреева: Расскажите, что вы думаете о фотографии как о новом способе видения.

Василий Кондрaтьев: Вы думаете, что способы видения вообще могут быть новыми? Разумеется, это может стать новостью… Вроде тех, с помощью которых массмедиа предохраняет нас от разъедающей болезни реального. Новый «Стиморол», на этот раз без сахара. Но вкус не бывает неповторимым и устойчивым одновременно.

Мне было бы приятнее начать и поговорить о фотографии как о способе воспитания. Поскольку по идее само фотографирование предполагает путешествие, вояж, фотографические снимки на память и так далее. Надо сказать, что наиболее популярные фотографические шедевры рубежа веков связаны с иссякающим ароматом гран-тура.

Когда-то в веке XVII и XVIII путешествие было системой образования. Путешествовали от университета к университету, от одного прекрасного произведения искусства к другому. Потом необходимость в этом отпала. Меня фотография всегда интересовала скорее как категория опыта, а не взгляда, смотрения. Фотография избавляет нас от очень многих усилий, например, от того, чтобы перебираться куда-то, чтобы увидеть что-нибудь вживе. Сколько бы я ни смотрел на фотографии, мне всегда казалось, что они связаны с очень важной для европейского человека проблемой подлинности. Ощущение того, что называется «настоящей вещью», попытка поймать эту вещь, зафиксировать, заставить её ожить. Поэтому отношения фотографии с изобразительным искусством начинаются с фотографирования каких-нибудь «живых картин». То есть с попытки представить и подтвердить их «вживую». Фотография никогда не сможет избавиться от иллюзии подлинности происходящего. Фотография – это выражение нашего желания получить то, что мы хотим, что нам нравится, в живом, подлинном виде. Желания, которое никогда не сбывается, разве что очень накоротко.

Появление фотографии в бытовом обиходе как раз совпало с идеей позитивистского мира, с идеей зримости и реальности абсолютно всего. Я имею в виду и позитивистскую науку и, с другой стороны, спиритов, оккультистов и так далее. Какой-то такой странный образ мира, который абсолютно понятен, абсолютно доступен и абсолютно подвержен фотографированию, пониманию, который может познаваться преимущественно зрительным образом. Интересно, какое место в этом пугающем мире занимают такие выморочные вещи, как воспитание, образование, тот же гран-тур?..

Когда я прохаживался на одной из выставок в «Новой академии», то пытался прочертить для себя какую-то линию, которая ведёт от путешествий средневековых учёных или схоластов до обязательных поездок какого-нибудь малообразованного английского или датского недоросля в Италию. Эта линия ведёт к сексуальному туризму, который появился в конце прошлого века и процветает до сих пор. Забавно, что путешествия были обречены на то, чтобы выродиться из прославленной метафоры человеческого существования в преследование удовольствий. Это касается не только секс-туров, но и любых спортивных путешествий, типа ралли Париж – Дакар.

Недоросли уезжали в гран-тур, чтобы приобрести все необходимые им знания вживе, на месте, на самом деле. Это замечательное европейское свойство искать the real thing, посвятив жизнь логическому доказательству её существования… Англо-немецкий педантизм, который определил чудесную атмосферу того притона, каким в начале этого века были Таормина и Капри, Танжер и Александрия, миры Гледена и барона Корво, Пола Боулза и Лоренса Даррелла… Вы знаете, сказав «фотография», трудно не добавить «на память». Посмотрите на этих мальчишек, припомните все тела и ласки, которых всегда было мало, потому что в этом и заключается правда классического искусства. Оно просто обязано идеализировать, чтобы удовлетворять. Мне кажется, что в снимках Гледена очень много от противоестественной чувственности современного общества, я имею в виду этот сертификат подлинности, который как будто бы проставлен на каждом фото. Не то, что в музее, а «настоящее»… Мне кажется, что именно благодаря фотографии классическое искусство перешло в китч и в культ. Но таким оно мне даже больше по душе…

Когда появилась такая элементарная вещь, как камера, и с её помощью начали изготовлять новые картины, выяснилось, что это очень чувственный вид искусства. Вид изобразительности, который может очень точно подчеркнуть разницу между воображаемым и действительным, между мысленным идеалом и достаточно хрупкой, некрасивой и в общем-то пошловатой действительностью. Такой, как, например, человеческое тело. Смысл фотографии – в показе тонкой, нюансированной чувственной разницы между идеальным образцом и настоящей вещью. Смысл заключается в мысленном сопоставлении, которое сразу же проводится. В некотором абсурдизме жизненной логики, смешивающей два совершенно различных смысла – обыденный и идеальный. То, что можно сказать о человеческом теле, можно сказать обо всём остальном – о ландшафте, например. Когда-то я увлекался чтением записок английских путешественников по Греции. Гран-тур и прекрасен несовпадением классического идеализированного образования и достаточно жалкого, однако неуловимо затягивающего в себя средиземноморского кейфа. В котором главную роль играет отнюдь не прекрасный образ, а всё связанное с атмосферой, обаянием жизни, каким-то genius loci. To занимательное, что может принести разглядывание фотографии, как раз происходит не в сфере искусства, а в атмосфере жизни, которая вызывает у путешественника мысли о сладком ничтожестве парфенонов.