Эта статья задумывалась как комментарий к проекту петербургских художников Марии Заборовской и Ника Шютце «Меланхолия анатомии», выставка которых должна была состояться в галерее Navicula Artis (на выставку, конечно, не собрали денег). Речь идёт о серии графических работ большого формата; они стилизованы под гравюры из анатомических пособий XV–XVI веков «в манере Дюрера» и посвящаются фантастическим существам, например: кентавр, сирена и т. п. На каждом листе «натуралистический портрет» такого мифологического создания совпадает с подробным изображением его анатомии, наиболее привлекательные и невероятные детали которой выделяются в отдельные картуши или на свитках в руках персонажей. Говоря коротко, достаточно тонко и точно передавая вид старинного анатомического атласа, Заборовская и Шютце сообщили ему элегантное сюрреалистическое звучание.

Поскольку автор этих строк не искусствовед, а писатель, мои интересы в данном случае распространяются несколько дальше просто художественной критики. С одной стороны, эстетика как старинных коллекций естественных и искусственных курьёзов (сюда же относится интерес к алхимической гравюре XVI–XVII века), так и естественно-научного музея XIX–XX веков, занимает очень видное место в мировом изобразительном искусстве последних 20 лет (можно указать на две такие видные фигуры, как Дамиан Хирст и Патрик Ван Кейкенберг); такой интерес в последние годы заметен и в работе петербургских художников, например у Андрея Хлобыстина, у Ольги и Александра Флоренских (это можно было, в частности, наблюдать в большом кураторском проекте Н. Букреевой в стенах Зоологического музея в 1997 году); в этом смысле, впрочем, Заборовская и Шютце находятся скорее ближе к таким московским художником концептуальной или постконцептуальной школы, как Елена Елагина и Игорь Макаревич или Вячеслав Ефимов, с их любовью к сделанной вещи, «стилизацией под старину» эпохи Возрождения или Просвещения, и подробностью деталей. Однако, с другой стороны, меня интересуют в проекте Заборовской и Шютце ассоциации, которые больше связаны с петербургской жизнью, чем занимающее здесь достаточно маргинальное положение современное искусство. Это, конечно, и место Кунсткамеры в воспитании художественной личности, и своеобразная любовь петербуржцев к фантастике и к романтическому мистицизму, и меланхолический характер здешней культуры. Советское воспитание, построенное на культе материалистической науки, и вместе с тем – жизнь, проникнутая мифами и суевериями. Но самое главное – это специфический эротизм Петербурга, который определяется как сырой холодной атмосферой Северной Венеции, так и чудовищной памятью её истории. Я не имею в виду при этом ничего патологического. Несмотря на очевидную стилизацию под гравюру эпохи Возрождения, в работах из «Меланхолии Анатомии» Заборовской и Шютце присутствует традиция, которая связана с образцами «метафизического» реализма в изобразительном искусстве XX века (поздний Де Кирико, Челищев) и философией меланхолии и, если можно так выразиться, возвышенной странности, лежащих в основе современного мира, где больше нет ясных границ между искусственным и природным, психологическим и физическим. К воспитанию чувств всё это имеет самое прямое отношение. Причём, как писателя, меня в первую очередь интересует рассказ о тех чувственных вещах и той атмосфере быта, которая тут выражается в работах художников вместе с их эстетическим или, там, философским содержанием.

Бельгийский художник Эдгар Пьер Жакобс называл работу над ними созданием бумажной оперы. Во Франции их называют les bandes dessinées; в англо-американских странах – comics, в испано-американских – historietas, fumetti – в Италии, а в Японии – манга. Уже больше четверти века эти разные слова обозначают одно и то же Девятое искусство74, которое к 70‐м годам пришло к высокому критическому признанию и за которым в любой из этих стран стоят собственные история и традиции литературно-графического повествования, или рассказа в картинках. Искусство, которое около ста лет развивалось бок о бок с кинематографом и с анимацией и тесно связано с ними как взаимными заимствованиями приёмов, так и основой – своей широкой популярностью или хождением в культовых кругах общества. То есть Девятое искусство поддерживается либо своим очень массовым характером, десятками и даже сотнями миллионов печатного тиража, либо фанатичной преданностью довольно широкого на сегодняшний день отряда знатоков и ценителей того необузданного, утопического и насквозь проникнутого какой-то панической эротикой воображения, в выражении которого не знает равных. С одной стороны, оно опирается на большой международный рынок с проводящимися где-нибудь едва ли не каждую неделю ярмарками и фестивалями, на крупные компании по выпуску альбомов и периодических изданий, на работающих, совсем как в киноиндустрии, крупными командами художников, сценаристов и вспомогательных работников. С другой стороны – в Европе существуют художественные издания, центры и научные симпозиумы, библиотеки; но главное – это клубы почитателей жанра, разные альбомные или журнальные эфемериды и, разумеется – весь тот underground, где Девятое искусство продолжает развиваться в будущее.