— Разделимся на две группы, — он сразу женачал командовать. — Вы, — кивок в сторону инквизиторов, — остаетесь в этомвагоне. Займете купе проводников и первое купе, это как раз шесть мест. Асхатвас разместит… и вообще, обращайтесь к нему за услугами, не стесняйтесь.Активных действий не предпринимать, в детективов-любителей не играть. Ведитесебя как… как люди. Докладывать ситуацию мне лично каждые три часа… или понеобходимости. Мы будем в седьмом вагоне.

Инквизиторы молча потянулись из тамбура вследза улыбающимся проводником. Эдгар повернулся к нам с Костей. Сообщил:

— Мы займем четвертое купе в седьмом вагоне.Будем считать, что это наша временная база. Пошли.

— Появился какой-то план, шеф? — не то сиронией, не то искренне поинтересовался Костя.

Эдгар секунду смотрел на него — видимо, тожеразмышлял, чего больше в вопросе — интереса или подначки, на которую не стоитотвечать. И, все-таки, ответил:

— Если у меня есть план, вы его узнаете. Всвое время. А пока я хочу выпить кофе и поспать два-три часа. Именно в такойпоследовательности.

Мы с Костей двинулись за Эдгаром. Вампирухмыльнулся. Я невольно подмигнул в ответ. Подчиненное положение все-такисплачивало нас… несмотря на все, что я думал о Косте.

Вагон, где едет начальник поезда — самоекозырное место во всем составе. Здесь всегда работают кондиционеры. В титаневсегда есть кипяток, а у проводника — заварка. Наконец, здесь чисто — даже вазиатских поездах, а белье выдают в запечатанных пакетах — оно действительновыстирано после предыдущего рейса. Работают оба туалета, и в них можно смеловходить без резиновых сапог.

Ну и в довершение нехитрого пассажирскогосчастья — с одной стороны от штабного вагона прицеплен вагон-ресторан. С другой— спальный вагон, если таковой вообще имеется в составе.

В поезде Москва-Алматы спальный вагон имелся.Мы прошли через него, с любопытством поглядывая на пассажиров. В основном этобыли важные, упитанные казахи, почти все — с портфелями, с которыми они нерасставались даже в проходах. Некоторые уже пили чай из цветастых пиал, другиераскладывали на столах мясные нарезки, расставляли бутылки и ломали на частивареных кур. Но большинство, все таки, пока стояло в коридорах, глядя напроплывающие мимо московские пригороды.

Интересно, что они испытывают, граждане независимойныне страны, глядя на свою бывшую столицу? Неужели и впрямь — удовлетворение отнезависимости? Или, все-таки, ностальгию?

Не знаю. Не спросишь, а и спросишь — не факт,что ответят честно. А врываться в сознание, заставлять говорить искренне — этоне наш метод.

Пусть уж лучше радуются и гордятся — своейнезависимостью, своей государственностью, своей коррупцией. Раз уж вСанкт-Петербурге недавно радовались трехсотлетнему юбилею и говорили: «пустьхоть все разворуют, зато наши разворуют, а не московские» — так почему быказахам и узбекам, украинцам и таджикам не испытывать те же чувства? Есливнутри единой страны идет размежевание по республикам и городам, то какие могутбыть претензии к соседям по бывшей коммунальной квартире? Отделились комнатенкис окнами на Балтийское море, отделились гордые грузины и кыргызы со своимединственным в мире высокогорным военно-морским флотом, все радостноотделились. Осталась только большая кухня — Россия, где когда-то варились водном имперском котле народы. Ну и ладно. Ну и пускай. А у нас в квартире —газ! А у вас?

Пусть радуются. Пусть всем будет хорошо. Иосчастливленным к юбилею питерцам — один юбилей, как известно, целый веккормит. И впервые создавшим свои государства казахам и кыргызам… впрочем, они,конечно, привели бы массу доказательств своей древней государственности. Ибратьям-славянам, которых так угнетало существование старшего брата. И нам,русским, так азартно презирающим — Москву из провинции, провинцию — из Москвы.

На какой-то миг, совершенно неожиданно длясебя, я почувствовал отвращение. Нет, не к этим пассажирам-казахам, и не ксогражданам-россиянам. К людям. Ко всем людям в мире. Чем мы, Ночной Дозор,занимаемся? Разделять и защищать? Чушь! Ни один Темный, ни один Дневной Дозорне приносит людям столько зла, сколько они сами себе доставляют. Чего стоитголодный вампир по сравнению с абсолютно обычным маньяком, насилующим иубивающим девочек в лифтах? Чего стоит бесчувственная ведьма, насылающая заденьги порчу, по сравнению с гуманным президентом, посылающий ради нефтивысокоточные ракеты? Чума на оба ваши дома…

Я приостановился в тамбуре, пропуская впередКостю. Замер, уставясь в заплеванный пол, где уже образовался первый десятоквонючих окурков.

Что со мной?

Мои ли это мысли?

Нет, не надо притворяться. Мои, не чужие.Никто мне в голову не забрался, даже Высший Иной не смог бы это сделатьнезамеченным.

Это я — такой, какой есть.

Бывший человек.

Очень усталый, во всем на светеразочаровавшийся Светлый Иной.

Так и уходят в Инквизицию. Когда перестаешьразличать разницу между Светлыми и Темными. Когда люди становятся для тебя дажене стадом баранов, а горстью пауков в банке. Когда перестаешь верить в лучшее,а все что хочешь — это сохранить «статус кво». Для себя. Для тех немногих, ктотебе еще дорог.

— Не хочу, — сказал я, будто заговорпроизносил, будто выставлял незримый щит против врага — против самого себя. —Не хочу! В тебе… нет власти… надо мной… Антон Городецкий!

За две двери и четыре толстых стекла Костяобернулся и недоуменно посмотрел на меня. Услышал? Или просто недоумевает, чегоя остановился?

Натужно улыбнувшись я открыл дверь и вошел вгрохочущую гармошку перехода между вагонами. Штабной вагон и впрямь оказалсяблатным местом. Чистенькие коврики на полу; дорожка в коридоре; белые занавескина окнах; мягкие матрасы, не напоминающие тюфяк негра Джима, набитыйкукурузными початками.

— Кто спит внизу, кто вверху? — деловитоосведомился Эдгар.

— Мне все равно, — ответил Костя.

— Я бы предпочел сверху, — сказал я.

— Я тоже, — кивнул Эдгар. — Договорились.

В дверь вежливо постучали.

— Да! — Инквизитор даже не повернул головы.Это был начальник поезда — с подносом, на котором был и никелированный чайник скипятком, и чайник с заваркой, и чашки, и какие-то печеньки-вафельки, и дажекоробочка сливок. Серьезный мужчина — здоровенный, с роскошными усами, формасидит, как с иголочки.

А лицо — дурное-дурное, будто у новорожденногощенка.