Французы начали селиться в России, но торговый договор между Францией и Россией так и не был подписан до 1787 года (хотя проект был подготовлен в 1742 году). И хотя никто не мог этого предположить, момент был в очередной раз выбран неудачно – всего через два года во Франции началась революция. Вплоть до этого момента лишь небольшое количество французских кораблей приходило в Петербург. Хоть французские вина и составляли до одной пятой всего русского импорта, их привозили на кораблях третьих стран, поскольку русского торгового флота почти не существовало (он будет заметно развиваться в XIX веке). Так что торговые связи Франции с Россией оставались очень скромными. Однако влияние французской культуры в России стало весьма значительным во всех областях – и не прекращалось вплоть до революции 1917 года.

Проблемы церемониала никуда не делись. Посольство Потемкина прибыло из Испании, где чуть было не случился дипломатический инцидент: в письме испанской королевы к царю не забыли ни единый титул, но их иерархический порядок не был соблюден. Во Франции произошел похожий случай; предоставим слово князю Голицыну[445]:

Вернувшись в апартаменты, где они остановились по приезде, послы тотчас приказали переводчику Госенцу и доминиканцу Урбановскому приступить к проверке титулов царя в королевском письме. Выполнив эту задачу с требуемой тщательностью, Госенц и Урбановский заявили, что латинская копия безупречна, а вот в самом письме короля, написанном на французском языке, главные титулы его царского величества пропущены. Петр и Семен[446], самолично убедившись в этом, оповестили маршала де Бельфона. Он сравнил письмо с копией и без труда убедился, что упрек обоснован. Забрав оба письма из рук послов, маршал намеревался немедленно отнести их его королевскому величеству, чтобы получить нужные указания. Он сказал им, что отсутствие его не продлится долго, и предложил им сесть за стол, уверяя, что не замедлит к ним присоединиться. Петр Потемкин отвечал ему с чувством: «В этот столь печальный для нас миг, когда мы видим, как братская дружба, которая должна была сложиться между нашим государем и вашим, может быть разорвана навсегда; в этот момент, когда мы узнали, что король, в письме, которое он нам собственноручно вручил, счел нужным пропустить важнейшие титулы царя; мы скажем, что в подобное мгновение мы не только неспособны принять участие в застолье, но наша боль столь остра, что мы с трудом сможем выносить дневной свет; если что-то может нас удивить, так это то, что мы еще живы после того, как стали свидетелями бесчестья, причиненного нашему государю». Маршал де Бельфон[447] казался смятенным этой речью. Он поспешил уверить послов, что упущение, на которое они жалуются, случилось без ведома короля, в результате простого недосмотра. Поэтому он умолял их гнать прочь печаль, тем более что он собирался отправиться к его величеству за распоряжениями, вне всякого сомнения, благосклонными. Когда он уже готовился переступить порог, Петр Иванович счел нужным его предупредить, что ни он, ни дьяк Семен ни в коем случае не согласятся сесть за стол, прежде чем это дело будет окончательно улажено.

На этом все не закончилось. Письмо как следует переписано не было: французы удовольствовались тем, что несколько слов соскребли, взамен написав другие, и русскую делегацию это не устраивало. В конечном счете письмо было переделано, и все наконец смогли сесть за стол. Г-н де Сенто, церемониймейстер короля, выражается еще более прямо – и это единственное событие дня, которое сохранилось у него в памяти[448].

20-го (сентября 1668 года), поскольку сьер де Берлиз[449] не привез из Сен-Жермена латинскую копию письма, написанного королем его царскому величеству на французском языке, хотя посол на переговорах с королевскими уполномоченными просил эту копию, и она ему была обещана, посол потребовал, чтобы сьер де Берлиз вернулся в Сен-Жермен и сказал королю: ему обещали эту копию, и если он ее не получит, его могут уморить голодом, отрубить ему голову или разрезать его на мелкие кусочки, потому что его ждет смерть в его стране, если он не привезет эту копию. Ему не намеревались ее вручать; но подобные действия вынудили короля прислать ее ему 21-го числа того же месяца. Он попросил, чтобы на обороте письма короля его царскому величеству были написаны те же титулы, что и внутри, в начале письма; что и было выполнено.

Вот как объясняет эту ситуацию Голицын:

Чувствительность Потемкина может на первый взгляд показаться чрезмерной, но она вполне соответствовала нравам эпохи, не только в России, но и во всей Европе: вспомним пресловутые дискуссии о дипломатическом старшинстве! Кроме того, впервые русский посол явился ко двору Людовика XIV, чьи истинные чувства по отношению к царю были послу неведомы; стало быть, Потемкин мог подозревать, что отсутствие в письме короля самых главных титулов его государя происходило от продуманного намерения с целью больно задеть его.

Эммануил Голицын, похоже, забывает упомянуть миссию Константина Мачехина, присланную во Францию в 1654 году: королю едва исполнилось 16 лет, а Фронда только-только закончилась. Процитируем еще раз Альфреда Рамбо[450]:

Посол Мачехин рассердился во время аудиенции у Анны Австрийской, потому что французский чтец запутался в длинном потоке царских титулов.

Русские не проявили особого интереса к осмотру Парижа. Они заперлись в предоставленном им особняке и день напролет пили, напивались, били своих людей, иногда устраивали драки. Как-то посол и дьяк подрались сильнее, чем обычно, и устроили такой шум, что швейцарцы из почетного караула были вынуждены подняться наверх: они сумели успокоить двух сановников, которые вновь начали пить и удержали у себя швейцарцев до полуночи, выпивая с ними. Послы не торопились уезжать из Франции, и им откровенно дали знать, что больше их не удерживают. Московский государь[451] снова рассердился, когда ему посредством секретаря передали ответ короля на царское письмо, заявив, что «его господин отрубит ему голову», если он получит королевское письмо из рук кого-либо другого, кроме самого короля. Пришлось уступить и даровать ему прощальную аудиенцию. Когда речь зашла о вручении подарков, Сервиан[452] снова был весьма смущен. Он подарил послу лишь золотую цепь, дьяку и Вильнеру по сто экю, двести экю Фриссу. И даже здесь он проявил скупость: золотая цепь должна была стоить 3000 ливров, но Сервиан извлек из нее несколько звеньев на сумму в 600 ливров, чтобы оплатить из этих денег отъезд посольства.