— А теперь оба в постель и спать. Попозже я снова зайду с палкой, и если не будете спать, то горе вам.

Он замолчал. Мы молча отправились по постелям. Я крепко зажмурил глаза, чтобы не текли слезы.

Когда мы улеглись, он выключил свет, вышел и закрыл дверь. Он даже не пожелал доброй ночи. Он прошел по коридору к лестнице, и я остался в темной комнате один на один с мальчишкой, которого презирал.

Мы не говорили, но и не спали. Я некоторое время беззвучно плакал, а когда слезы кончились, украдкой взглянул на него. Глаза уже привыкли к темноте, а шторы были неплотно задернуты, поэтому я его видел. Глаза его были открыты, он смотрел на лунные блики на потолке.

Я без особого интереса подумал: «А о чем он думает?»

Наутро я попытался загладить свою вину за то, что затеял драку.

— Хочешь поиграть моими поездами? — угрюмо спросил я, когда мы одевались.

Он взглянул на меня. Его светлые глаза были холодны от презрения:

— Спасибо, — сказал он, но это слово прозвучало насмешкой, — но я уже большой и не играю в поезда.

После этого пути назад не было. Мы стали злейшими врагами и оставались ими более двадцати грядущих лет.

Ричард терпеть не мог Джеффри.

Томас Костен. «Семья завоевателей»

(Джеффри) рос с задатками хорошего бойца.

Джон Т. Эпплбай. «Генрих II»

1

Каникулы шли, и мы начали привыкать друг к другу. Мне было обидно, что Уильям проводит так много времени с Маркусом, но поскольку Маркусу больше, чем мне, нравилось ездить верхом и удить рыбу, я не винил Уильяма за то, что он с ним подружился. Кроме того, Маркус был моложе Уильяма всего на два года и больше подходил ему по возрасту. Мариану не интересовали их развлечения, ей нравилось шить и рассматривать мамины лондонские журналы для дам. Изредка они с мамой ездили в Оксфорд, чтобы пройтись по магазинам; мама помогала ей шить и следила за ее уроками игры на фортепиано. Я редко видел младших девочек. Няня Эдит присматривала за толстушкой Элизабет, а Жанна, хотя изредка и присоединялась к Хью, когда он поднимался ко мне, чтобы поиграть с поездами, большую часть времени все же проводила в детской. Мы с Хью стали очень дружны, но мне не нравилось, что он продолжал дружить с Филипом и в то же время старательно добивался хорошего отношения с моей стороны.

— Тебе придется выбрать между нами, — сказал я, потому что его раздвоенность не укладывалась в мою классификацию. — Нельзя дружить и с ним, и со мной.

— Почему? — невинно спросил Хью, и я с раздражением понял, что мне очень трудно дать ему адекватный ответ.

Так что Хью продолжал играть моими поездами и брать мои книги, но когда я бывал чем-нибудь занят, он бегал за Филипом и забывал о моем существовании. Я с самого начала понял, как ловок он был в умении угождать и вашим и нашим.

Мы с Филипом, конечно же, продолжали драться. Иногда папа останавливал наши драки, иногда — нет, но когда он видел, что мы деремся, он очень сердился и бил нас обоих. Уильям все время просил меня оставить Филипа в покое, но как я ни старался, я был совершенно не в состоянии последовать его совету. Я думаю, отчасти это происходило потому, что мы были ровесниками. Если бы Филип был намного старше меня или намного моложе, мы не видели бы друг друга так часто, мы же то и дело мешались друг у друга под ногами и наши индивидуальности нещадно опровергали одна другую.

Наконец я почти с радостью вернулся в школу на летний триместр. Мне до смерти надоело, что Филип постоянно пытается занять мое любимое дерево, что Филип прорыл яму (он назвал ее шахтой) рядом с ручьем и загрязнил пруд, где я пускал кораблики, что Филип считал Алленгейт паршивым местечком по сравнению с Корнуоллом или Корнуолльским Оловянным Берегом. Мне надоело слушать истории о Корнуолле, и я вскоре решил, что никогда, ни при каких обстоятельствах не поеду туда. Но мама сказала мне, что поскольку Корнуолл был их домом, совершенно естественно, что все Касталлаки, а не только Филип, время от времени по нему скучают.

Раз в неделю, когда их мама присылала письмо, они получали новости из Корнуолла; папа читал письмо вслух после завтрака, хотя мы с Уильямом, конечно, не оставались слушать. Каждое воскресенье после посещения церкви они усаживались писать ей ответы, и Мариана зевала и говорила: «Какая скука! Что же мне написать?» — а Жанна приносила цветные карандаши и рисовала домик, солнце и деревце; Филип исписывал один лист тупым карандашом, а Хью писал: «Дорогая мама! Надеюсь, ты хорошо себя чувствуешь. Я хорошо себя чувствую. К сожалению, новостей у меня нет. С любовью, Хью».

Только Маркус писал такие письма, какие я бы и сам написал своей маме. Он исписывал два листа своим крупным, щедрым почерком и всегда заканчивал письмо словами: «Мы все по тебе очень скучаем и ждем не дождемся, когда снова тебя увидим. С огромной любовью, твой преданный сын Маркус».

Я присоединялся к их писаниям и писал письма своему лучшему школьному другу, а иногда бродил вокруг стола и тайком заглядывал им через плечо, чтобы посмотреть, что они написали.

В конце августа еженедельное письмо из Корнуолла не пришло. Вместо этого письмо пришло папе, и все Касталлаки сразу решили, что их мать написала ему, чтобы попросить разрешения на встречу с детьми.

— Может быть, папа разрешил ей приехать сюда, — сказал Маркус, озабоченно глядя на письмо, дожидавшееся папу на столе, накрытом для завтрака. — Я знаю, что официально ей не позволено видеться с мальчиками, но если бы папа согласился, то приказ судьи не имел бы значения. А папа никогда не говорил, что не позволит нам с ней видеться. Он только сказал, что нам нельзя с ней видеться «некоторое время». Как вы думаете, «некоторое время» может означать семь месяцев? Прошло семь месяцев с тех пор, как я ее видел в Корнуолле. Может быть, он даже разрешит нам поехать повидаться с ней в Корнуолл!

— Какая тоска! — воскликнула Мариана. — Поездка в Пензанс так ужасно скучна! Я, наверное, не поеду.

— А я поеду, — сказал Хью.

— И я, — эхом откликнулась маленькая Жанна.

Мы все посмотрели на Филипа. Он молчал. Глаза его горели, как два голубых пламени на напряженном бледном лице.

Папа вскрыл письмо, как только вошел в комнату. На его лице не было никакого выражения. Мы все с жадностью смотрели на него, а когда мама вошла в комнату, я заметил, что она тоже на него смотрит. Он дочитал письмо и тоже посмотрел на нее.

Она сказала:

— Это…

— Да, — сказал он. Аккуратно сложил письмо и сунул его в бумажник. Больше он не сказал ничего.

— Ах, Боже мой, — рассеянно произнесла мама, — я же забыла кое-что сказать Эдит. Простите.

— Папа, — слабым голосом спросил Маркус, когда она вышла, — мама… мама приезжает? Мы ее увидим?

Удивленный, он взглянул не него. Я почти почувствовал, как Касталлаки затаили дыхание.