пол поглотил его. Или паук только притворялся мертвым?

– Как такое возможно?! – сдавленно вскрикнула она, точно придавленная к стене мышь.

Мать Нонны рассердилась:

– О чем ви говорит? Я вас едва слышу, на линии какой-то шум!

Ирис вышла из комнаты. Сейчас надо действовать, о пауке можно подумать потом.

– Видите ли, – сказала она, – об этом баре ходят разные слухи. Будто бы Боаз, у которого они работают, не только не платит им, но и всячески их использует. Он возомнил себя гуру и поработил духовно и телесно.

Теперь настала очередь собеседницы издать придушенный вопль:

– Как?!

Каждый рано или поздно оказывается мышью, размазанной по стенке.

– Мне очень неприятно обрушивать все это на вас, – сочувственно продолжила Ирис, – но я думала, может, мы встретимся и подумаем о том, как нам их оттуда вытащить. Я готова приехать к вам на север.

Но увы: мать Нонны тотчас овладела собой и решительно оттолкнула ее, будто воплощенную дурную весть.

– Слюшате́, – холодно произнесла она. Ее акцент усилился, казалось, каждое слово причиняло ей боль, – в ваше́й стране все вмешивают в дела всех, но я родо́м из другой кюльтюр, и у нас не принято́ рыть в чужом белье. Моей дочери́ уже двадца́ть три, и если она готова́ работа́ть без зарплат – это ее вибо́р, и если она делае́т други глюпости́ – это ее дела, и я не должна вмешива́ть. У меня есть моя жизнь! Ви, израильен, не дает своим детей расти, – поучала она. – Ви слишко́м к ним прилипаль. Нонна уже взросла, и ваша́ дочь взросла, что они делаю́т, то их дела, что ми делае́м, то наши́ дела.

Ирис слушала оторопев.

– Прошу прощения, что побеспокоила, – наконец проговорила она.

Собеседница милостиво простила ее, не заметив иронии:

– Нет проблем, это́ лишь дрюгой менталитет. Так что большой вам успех и добрий вече́р.

Наконец тяжелый язык прекратил ворочать орехи. Вернее, не орехи, подумала Ирис, глядя на смолкнувший телефон, а кубики льда.

Какой эгоизм – вот так отмахнуться от нее! Жить своей жизнью без лишних волнений и забот, перемалывать лед зубами и не беспокоиться о собственной дочери! Бедная Нонна! Ирис беспокойно бродила по квартире, заглядывала под кровати, двигала стулья. Где этот воскресший паук? Неужели все еще дышит где-нибудь в углу, подстерегая ее? Надо уходить отсюда, она не сможет остаться ночью один на один с пауком, живым или мертвым! И она вышла из квартиры, поспешно заперла дверь и повесила ключ на шею, – не приняв душ, не переодевшись. Купленное на рынке красное трикотажное платье пропиталось потом и пылью, надо лбом жгло от укуса паука, но Ирис вырвалась на закопченные улицы и побрела сама не зная куда, подхваченная людским потоком. Этот город всегда был ей чужим, и сейчас чувство отчуждения нарастало с каждым мгновением, с каждым шагом.

Она лишняя на бесконечной вечеринке этих улиц, она не приглашена, и все, похоже, об этом знают, поэтому и пялятся на нее, на грязное платье, на горестную мину. В самом деле они так счастливы – или только притворяются? Сейчас Ирис ощущала то же, что и в семнадцать лет, когда только-только пришла в себя и начала выходить на улицу. Тогда ей повсюду виделся Эйтан с новой подружкой, которая не напоминает ему о минувшем страшном годе и о смерти его матери.

Куда ей идти? Куда она идет, ничего не соображая? Кажется, она приближается к бару Альмы. А почему бы, собственно, и нет? Она ворвется туда и начнет переворачивать столы, изысканные блюда одно за другим полетят на пол, как Альмин торт в день ее рождения. Тут-то он и поймет, этот Боаз, что от девчонки из Иерусалима больше ущерба, чем пользы, и выгонит ее. Но что будет с Альмой, как она это сможет пережить? На какой-то миг Ирис увидела в дочери себя в юности: это Альма лежит на спине, тая, уменьшаясь в размерах, точно уходя в матрас, уходящий в кровать, уходящую в пол, уходящий в землю. Нет, насильно разорвать эту связь Ирис не посмеет: ведь это ее дочь, ее плоть и кровь, пусть они всегда были такими разными. Да, в сущности, не такими уж и разными. Впервые Ирис пришло в голову, что она сама все эти годы тоже была порабощена жестоким тираном – собственным прошлым, отбросившим длинную мрачную тень на всю ее жизнь.

Щеки горели, кожа под волосами зудела, как будто паук все еще там ползает. Ирис то и дело чесала голову. Неужели он успел отложить там яйца, из которых вывелись десятки паучат? Вдруг вспомнилось, как у них с Альмой появились вши: обе принесли их из своих школ и без конца заражали одна другую. Нервно смеясь, они вычесывали друг друга частым гребешком и давали пойманным тварям имена. Но после ее ранения все прекратилось: Ирис перестала ходить на работу и остригла волосы, и тут выяснилось, что единственным источником заражения являлась она сама, потому что с тех пор у Альмы вшей больше не было.

Гудели машины – похоже, ей одной, ведь она здесь чужая, и откуда ей знать, куда и откуда на этой улице движется транспорт и откуда ждать беды, с моря или с суши. Воздух здесь такой влажный и соленый; может, она уже ушла под воду и ей, чтобы не утонуть, нужно грести руками? Но вокруг никто не плавает, и все равно они не тонут. А спасатель на этой улице есть? Похоже, она сходит с ума. Может, и с Альмой этот город сделал то же самое?

Разболелись ноги, надо было где-то присесть, но переполненные кафе вызывали отвращение. Все то, что днем казалось таким милым, ночью стало угрожающим. Ирис свернула с главной улицы в узкий переулок, зашла в какой-то двор: нужно найти убежище, она здесь чужая, она перегружена несчастьями прошлого и страхами будущего, точно так же, как и в своем родном городе.

Без сил она опустилась на ступеньки в подъезде нарядного здания. Черно-белые плитки пола, похожего на шахматную доску, кружились перед глазами. Ей нужна помощь, оставаться одной этой ночью никак нельзя. Может, Дафна сегодня здесь? Она уже забыла, в какие дни подруга работает в Тель-Авиве. С тех пор как они в сердцах расстались, казалось, прошли недели. Тогда она оттолкнула Дафну точно так же, как сейчас оттолкнула ее мать Нонны. Никто не любит тех, кто приносит дурные вести, но Дафна не станет держать на нее обиду.

– Привет, Дафночка! Ты, случайно, не в Тель-Авиве? – тихим голосом