– Твоего папу? – высокомерно переспросила мать. – Кто такой твой папа? Я не думаю, что знала его.

– Как – не знала?! Ты же вышла за него, мама! Конечно, ты его знала! Это же Гавриэль Сегал, твой муж.

– Сегал? – недовольным тоном повторила мать. – Звучит знакомо, но не могу же я помнить, кто из соседей чего боялся!

Перед глазами встало лицо матери – с выражением детской досады. В свое время Ирис подозревала, что мать только притворяется ей назло. Да и сейчас невольно сердилась, словно мать нарочно ей отказывала в самом насущном.

– С чего их бояться, букашек-то? – саркастически продолжала она. – Растоптать, и все дела! Мы с Прашантом их совсем не боимся.

Да, ее мать без страха сражалась с ужасными тварями, насмехаясь над дочкой-неженкой: неженок она не выносила. Удивительное дело, долгие годы Ирис склонна была объяснять некоторую мужеподобность матери тем, что, рано овдовев, та была вынуждена заменять детям еще и отца. И только повзрослев, поняла, что таким ее характер был изначально и, видимо, определил ее судьбу. Прямолинейная и грубоватая, упрямая и категоричная, она резко осуждала любое проявление слабости, не щадя и покойного мужа.

По мере того как Ирис становилась старше, мать все чаще и все резче критиковала ее отца. Бранила его, что тот «ничего с собой не делал», как будто ожидала, что муж даже после смерти станет развиваться, проявлять инициативу и деловую сметку. «Он был ленивым, избалованным принцем, твой отец, ему ничего в жизни не было нужно», – бывало, с горечью заявляла она, видимо уверенная, что с некоторой долей солдатской смекалки и здоровой инициативы он избежал бы снаряда, угодившего в его танк. Тот факт, что рядом с ним погибли другие люди, менее избалованные, ее никогда не смущал. Она винила мужа в его гибели, а еще больше винила свекровь, которая избаловала единственного сына, не научив его даже яичницу жарить. «Он не умел менять постельное белье, – ворчала мать, – мог два часа вставлять одеяло в пододеяльник. Он так привык, что мамочка все сделает за него, что превратился в дегенерата. Она вообще не подготовила его к жизни. Не сомневаюсь, что, даже когда танк загорелся, он так и сидел в нем, дожидаясь, пока явится мамочка и его вытащит. Не знаю, как он вообще служил в армии, видимо, и там его кто-нибудь опекал – исключительно ради его красивой улыбки».

У отца и правда была красивая улыбка, удивительно похожая на улыбку Омера. На большинстве фотографий он улыбался и только на последнем снимке, за шахматной доской, выглядел серьезным и встревоженным, как будто знал, что вот-вот проиграет свою партию. С каким же удовольствием мать ругала его перед Ирис – не потому ли, что со дня рождения дочери ревновала к ней отца? Иногда мать смягчалась, вспоминая, как отец возился с Ирис, как любил ее, – но это счастливое время длилось недолго и оборвалось в один миг. С тех пор девочка работала не покладая рук и превратилась в мрачного ребенка, который без всякой радости помогал матери растить нелюбимых младенцев. Каждое утро мать просыпалась чуть свет и шла в поликлинику, как она выражалась, «пускать кровь», а Ирис собирала братьев в садик, а потом в школу. А мать все сидела на своем стуле и брала кровь у нескончаемой череды пациентов, протягивающих руки под иглу и пробирки. Мрак был таким глубоким и беспросветным, что из тех лет детства и даже юности Ирис не помнила почти ничего, кроме этого долгого тягостного и безрадостного существования. Она научилась делать яичницу и вставлять одеяло в пододеяльник, пеленать и мыть, стирать и развешивать белье, делать домашние задания, когда уже слипаются глаза. Только в шестнадцать с половиной лет, когда появился Эйтан, она на целый год вновь пробудилась к жизни, пока столь же внезапно не ушел и он, даже не дав ей возможности с ним проститься. И вот теперь Ирис тихонько лежала в чужой постели и ни с того ни с сего все это вспоминала. Обычно времени на воспоминания у нее не было, но вот всего лишь минутка бездействия – и снова накатило это сиротское бытие. Так же тихо лежала она тогда в своей маленькой кровати, отбывая дневной тихий час, когда отец поспешно надел форму и ушел на войну. Наверняка он хотел разбудить ее, чтобы поцеловать, обнять и сказать на прощание пару нежных слов, но мать не позволила нарушить ее режим, распорядок ее жизни, который все равно нарушился раз и навсегда.

Но зачем об этом думать? Надо сосредоточиться на деле. Ирис встала, зажгла свет.

Может, поговорить с другой матерью, с подругой по несчастью? Такую новость сообщать тяжело. Но, возможно, она уже знает, возможно, даже больше, чем Ирис, и сумеет помочь, поделится информацией, сообщит детали, посоветует тактику. На имя Мира Варшавски Ирис легко нашла несколько телефонных номеров.

– Здравствуйте, вы мама Нонны? – спросила она уверенным директорским голосом и, получив отрицательный ответ, извинилась и нажала отбой.

Наконец хриплый голос с сильным французским акцентом ответил утвердительно:

– Да. С ней все в порядке́?

Ирис поспешила успокоить собеседницу:

– Все в порядке… более или менее. Я Ирис, мать Альмы, ее соседки по квартире. Я сейчас в их квартире, – неизвестно зачем сообщила она, – я тут прибралась, приготовила им еду… Они так много работают.

– Так вот, если желае́шь жить в сентр Тель-Авив, – ответила Мира глумливым тоном – в ее голосе еще отдавалось эхо недавней ссоры, и Ирис сразу поняла, что разговора по душам не получится.

– Скажите, вы навещали Нонну на работе? Встречали хозяина заведения?

Неуклюжий язык собеседницы тяжело ворочал слова.

– Да, я била там один раз, я не часто езжу́ в сентр… Мы в Мицпа[27], в Галилее, – с трудом ответила она. Ирис невольно подумалось, будто рот собеседницы набит орехами, так что в нем не осталось места для слов. – Он мне показался симпатичным, и еда была хороша. Что мы там ели? – пыталась она вспомнить. – Може́т, курицу с орехами? Шмуэль, что мы ели у Нонны в ресторó?

С Ирис едва не случилась истерика: не успела она подумать про орехи, как Мира их тотчас упомянула! Она закашлялась, подбирая слова, чтобы скрыть смех.

– Ало, ви тут? Как ви сказали́, вас зовут? – переспросила собеседница.

Ирис зажала рот ладонью. Что делать, как побороть этот смех? Разве что пойти посмотреть на мертвого паука. Она вошла в комнату Альмы и с ужасом обнаружила, что черного шарика там нет, словно