— Любопытно, что она делала у церкви, — сказалмистер Миглз. — Не шла же молиться.

— Она меня туда вызвала запиской, — сказалаТэтти.

— Ох, Тэтти, убери, пожалуйста, руки, —вполголоса сказала ее молодая госпожа. — Мне чудится, будто меня трогает кто-точужой.

Она сказала это без всякой злобы илираздражения, с непосредственностью балованного ребенка, у которого что на уме,то и на языке, и гримаса недовольства тут же сменяется веселой улыбкой.Тэттикорэм поджала свои пухлые красные губы и скрестила руки на груди.

— Угодно ли вам знать, сэр, — спросила она,повернувшись к мистеру Миглзу, — о чем мисс Уэйд писала мне?

— Ну раз уж на то пошло, Тэттикорэм, — отвечалмистер Миглз, — мы здесь все люди свои, так что, пожалуй, скажи, если хочешь.

— Она узнала ваш адрес, еще когда мыпутешествовали вместе, — сказала Тэттикорэм, — и так как ей случалось видетьменя не совсем… не совсем…

— Не совсем в хорошем расположении духа,Тэттикорэм, — подсказал мистер Миглз и, глядя в черные глаза, предостерегающепокачал головой. — Не торопись, Тэттикорэм, сосчитай до двадцати пяти.

Она снова поджала губы и тяжело перевеладыхание.

— Она и написала мне, что сели меня вдругкто-нибудь обидит, — Тэттикорэм метнула взгляд на свою барышню, — или вообщемне станет не по душе здесь, — новый взгляд в ту же сторону, — так она охотновозьмет меня к себе и обещает мне самое хорошее обращение. И чтобы я подумалаоб этом, а она меня будет ждать в следующее воскресенье у церкви. Вот я и пошлатуда, чтобы поблагодарить ее за ее доброту.

— Тэтти, — сказала молодая девушка, протягиваяей через плечо свою руку, — эта мисс Уэйд так напугала меня, когда мы прощались,мне даже неприятно думать, что совсем недавно она была здесь, так близко, а я ине знала. Тэтти, милая!

Тэтти словно застыла на месте.

— Э-э… Тэттикорэм! — воскликнул мистер Миглз.— Сосчитай-ка еще раз до двадцати пяти!

Но, досчитав, должно быть, самое большее додвенадцати, Тэтти нагнулась и поцеловала протянутую руку, коснувшись при этомшелковистых локонов ее обладательницы. Рука ласково погладила склоненную щеку,и Тэттикорэм ушла.

— Вот, извольте видеть, — негромко сказалмистер Миглз, доставая сахарницу с передвижного столика для закусок, стоявшегосправа от него. — Не очутись эта девушка среди людей практических, судьба еемогла обернуться самым печальным для нее образом. Но мы с мамочкой, как людипрактические, понимаем, что все ее существо бунтует порой при виде той заботы инежности, которой мы окружаем нашу Бэби. Она-то, бедняжка, никогда не зналародительской заботы и нежности! Страшно подумать, что творится, верно, в душеэтой бедной девочки, такой страстной и непокорной, когда во время воскреснойслужбы дело доходит до пятой заповеди.[44] Мне всегда так и хочется крикнутьей: «Ты в церкви, Тэттикорэм! Сосчитай-ка до двадцати пяти!»

Кроме закусочного столика мистеру Миглзупомогали справляться с его хозяйскими обязанностями две молоденькие служанки,чьи блестящие глаза и румяные щеки радовали взор не меньше, чем парадноеубранство обеденного стола. «А что же тут удивительного? — говаривал по этомуповоду мистер Миглз. — Я всегда говорю мамочке: если уж смотришь на что-то, такчем оно красивей, тем на него и смотреть приятнее».

Штат домашней прислуги дополняла некая миссисТикит — кухарка и домоправительница, когда семейство пребывало дома, и толькодомоправительница, когда оно отправлялось путешествовать. Мистер Миглз выразилсожаление, что характер обязанностей, которыми эта почтенная особа занята внастоящее время, мешает представить ее новому гостю, но пообещал непременноосуществить это знакомство на следующий день. Миссис Тикит — одна из основблагополучия этого дома, пояснил он, и всем его друзьям она хорошо известна.Вот это ее портрет, на той стене. Как только все семейство отбывает из дому,она облачается в шелковое платье и черные как смоль букли, в которых художникизобразил ее на портрете (когда она хлопочет на кухне, волосы у нее рыжеватые спроседью) и усаживается в гостиной, у окна, положив перед собою «Домашнийлечебник» доктора Бухана,[45] всегда заложенный на одном и том же месте ееочками. Здесь она и проводит целые дни во время их отсутствия, и сколько бы этоотсутствие ни длилось, нет такой силы, которая могла бы заставить миссис Тикитпокинуть свой пост у окна или расстаться с ученым трудом доктора Бухана — хотяпо глубокому убеждению мистера Миглза она в жизни не прочитала ни единого словаиз советов этого почтенного эскулапа.

Вечером уселись сыграть роббер-другой, постаринке, а Бэби то следила за игрой, заглядывая в отцовские карты, то напевалачто-то вполголоса, подыгрывая себе на фортепьяно. Она была балованным ребенком;но могло ли быть иначе? Кто, постоянно видя перед собой такое прелестное имилое создание, не поддался бы его нежным чарам? Кто. проведя хоть один вечер вэтом доме, не полюбил бы ее за то, что от одного ее присутствия в комнатесловно становилось светлей и веселей? Так думал Кленнэм, невзирая на только чтопринятое решение.

Занятый этими мыслями, он объявил ренонс, имеямасть на руках. — Что же это вы, батенька, о чем думаете? — упрекнул его мистерМиглз, который был его партнером. — Виноват, сэр, ни о чем, — ответил Кленнэм.— Вот то-то и есть, так в другой раз думайте, пожалуйста, — сказал мистерМиглз. Бэби со смехом высказала предположение, что Кленнэм думал о мисс Уэйд. —Почему же о мисс Уэйд. Бэби? — спросил ее отец. — В самом деле, почему о миссУэйд? — повторил Артур Кленнэм. Бэби слегка покраснела и отошла к фортепьяно.

Наконец, пожелав друг другу покойной ночи,стали расходиться по спальням, и тут Артур ненароком услышал, как Дойсспрашивал у хозяина дома, не уделит ли тот ему с утра, еще до завтрака, полчасадля беседы. Хозяин пообещал, и Кленнэм решил несколько задержаться в гостиной,чтобы предварить эту беседу кое-какими собственными соображениями.

— Мистер Миглз, — сказал он, когда ониостались вдвоем. — Помните, вы мне в свое время посоветовали ехать прямо вЛондон?

— Как же, разумеется.