журнала, издаваемого американским Советом безопасности, прочитав книгу «Жизни Шекспира», сказал мне, что более смешной книги он в своей жизни не читал. Вся она, в сущности, – миф в действии. Такое количество исследователей, точек зрения, иногда диаметрально противоположных, словесные баталии, подделки, согласие, зиждущееся на шатких, неубедительных посылках – все это козни далеко зашедшего мифа. А объясняется дело просто: по существу-то о Шекспире мало что известно. Можно было бы уже давно прийти к выводу, что ищут там, где горит фонарь. А искать надо там, где еще темно. Тогда не будет и разочарований. Крупнейший исследователь того времени Франсис Йейтс, профессор Лондонского университета, пишет в книге «Джордано Бруно и герметическая традиция» [202]: «Я хотела бы сказать еще, что всем, кто интересуется эпохой Ренессанса, нельзя упускать из вида двух английских философов-герметиков – Джона Ди и Роберта Флада. Именно этим упущением, вполне возможно, объясняется тот факт, что загадка Шекспира все еще существует». Замечание Франсис Йейтс еще раз подчеркивает ту важную мысль, что шекспировское время зиждилось на совершенно иных идеологических, мировоззренческих позициях, да и нравы были не совсем такие. В умах образованных слоев присутствовало, помимо всего прочего, понятие андрогинности, которое брезжило и в жизни, и в произведениях.

Книга Шенбаума полезна и поучительна. Шенбаум не зря взялся писать творческую жизнь не Шекспира – этого, по его мнению, написать нельзя, а его биографов. Она дала выход его иронии: он скрупулезно, вслед за Чэмберсом, выявляет частные мифы, коих легион. Но не делает главного шага, не признает мифом самого Стратфордца. Хотя и любит ступать по тонкому ледку – смотри его рассуждение о «Ричарде II» в книге «Шекспир и другие», где он дает политический анализ этой исторической хроники, и бесспорно доказывает, что Шекспир не был чужым в коридорах власти. Сам он поисками ответов на «проклятые вопросы» не занимался, для него ответом на все загадки было: гениальное творчество – само по себе чудо, и удивляться чудесам, творимым Шакспером, смешно. Гений способен на непостижимые уму свершения. Эта позиция, конечно, тоже «утешительная» сказка. Привычные мифы разрушаются, когда накопленный документальный материал достигает критической массы, но с прекрасными сказками сладить труднее, да и надо ли? Миф, о каком я пишу, не живет в душе со знаком плюс: человеку всегда неуютно оттого, что надо постоянно доказывать свою правоту, а доказательств-то нет. Другое дело – прекрасная сказка, грёза, согревающая человека, которому все труднее жить в холодном враждебном мире, пусть не враждебном, но что на борту «корабля дураков» – это уж точно. Прекрасные сказки так эмоционально обогащают жизнь, помогают не замечать действительности, что человеку лишиться такой сказки порой бывает равносильно смерти. Греющий душу обман – дороже истины. Именно таково действие идолов (причин заблуждений) Фрэнсиса Бэкона.

Когда и как миф перерастает в сказку? У каждого человека это происходит по-своему, в зависимости от того, какой из идолов Бэкона хозяйничает у него в душе.

Самая трогательная утешительная сказка, по-моему, в истории шекспировского вопроса – увлечение Шекспиром сухого, педантичного и неутомимого исследователя, чьи достижения, по словам Шенбаума, «превосходят все мыслимые представления о том, что может быть создано на протяжении не одной, а нескольких жизней» [203]. Речь идет, конечно, о сэре Эдмунде Керчнере Чэмберсе, который в немногие свободные минуты писал сонеты.

Шенбаум пишет: «Любая дискуссия о Чэмберсе, однако, должна ставить в центр внимания не сочинение сонетов, а оставленные им три великие работы о Шекспире и английской драме». Сказано не без легкой иронии – Чэмберс и сонеты действительно кажутся несовместимы.«Чэмберс, должно быть, обладал железной волей, – пишет далее Шенбаум. – У него был быстрый ум, легкое перо… Надо сказать, что его достоинства чиновника высокого ранга [204] – организаторские и аналитические способности – отличают и его литературные труды.

Умствование он считал признаком академической меланхолии. Все его внимание поглощали факты, мельчайшие подробности не утомляли его. Чэмберс скорее истолкователь, чем пионер, прокладывающий новые пути, скорее энциклопедист, чем узко направленный ученый.

Его проза исключительно подходит его научным устремлениям. В лучшем случае лаконичная презрительная цветистость, без признаков красноречия, но оживленная случайными вспышками язвительного остроумия. В худшем – к старости – стиль его становится нейтральным, сухим, поддавшимся бюрократической серости» [205]. «Гадать – бессмысленно» – эти слова могли бы стать девизом его жизни. В 1930 году выходит его «Уильям Шекспир.

Факты и проблемы». Шенбаум задается вопросами: «Какие эмоции он испытывал, окончив труд своей жизни? Что он чувствовал – восторг, сожаление или просто усталость? Каким в конечном итоге было его представление о Шекспире как о человеке? Последняя глава могла бы кончаться постскриптумом, содержащим личную точку зрения. Но его нет. Не позволил себе Чэмберс и заключительных слов, отмеченных высоким слогом и последней прощальной мыслью» [206]. Или еще замечание, там же: «Авторский скептицизм порой граничит с полной бесчувственностью». Что и говорить, печальный портрет умного, достойного человека.

И вот этот сухарь, оказывается, написал удивительно теплый трогательный сонет о Шекспире. В русском языке не сохранена рифма и потеряно важное слово «tragic» в восьмой строке. Есть и другие потери, менее важные, все можно было бы сохранить, если бы перевести шестистопным ямбом. Но как-то рука не поднялась.

Не любо думать мне о том Шекспире,

Что в Лондоне, в бездонную эпоху

Друзей пленял медовыми устами

Иль сыпал шутки в Бербеджа и Бена,

Копьем разил назойливую глупость,

В глубокий час воспел любовь Джульетты,

В щедрейшем Лире и коварном Яго

Узрел для смертных грозный неба лик.

Но он величье Лондона отринул,

С челом покойным, поступью приветной

Вернулся в Стратфорд-град к родным пенатам,

Что знал его мечты и прах покоит…

Мне любо думать, как он холил розы

И ел пипин в уединенье сада.

I like to think of Shakespeare, not as when

In our old London of the spacious time

He took all amorous hearts with honeyed rhyme;

Оr flung his jest at Burbage and at Ben;

Or speared the flying follies with his pen;

Or, in deep hour, made Juliet’s love sublime;

Or from Lear’s kindness and Jago’s crime

Caught tragic hint of heaven’s dark way with men.

These were great memories, but he laid them down.

And when, with brow composed and friendly tread,

He sought the little streets of Stratford town,

That knew his dreams and soon must hold him dead,

I like to think how Shakespeare pruned his