And ate his pippin in his orchard close [207].

Краткое, точное описание достоинств Шекспира-драматурга – строки 2-10 – и такая жалобная концовка. После столь величественной – на века – карьеры драматург четыре года жует пипины и обрезает кусты роз. А ведь Чэмберс как никто знал, что Шекспир в это самое время был злым ростовщиком, откупщиком и сторонником огораживаний. Плакать хочется от сочувствия Чэмберсу – как необходимо было его душе утешение, и в чем же он его находил! Но без этого утешения он бы психически с собой не совладал, он и так был всю жизнь на грани полного уныния, как теперь говорят – «фрустрации».

Чэмберс, очевидно, не хочет думать о лондонском житье-бытье Шекспира, о котором документально известны только постыдные эпизоды его биографии, все же остальное – просто выдумки, сочиненные под действием содержания пьес. На них Чэмберс обрушивался со всем сарказмом, на какой был способен. Последние же годы жизни Шакспера в Стратфорде, творчески пустые, но документально и предметно подтвержденные, послужили богатой почвой, на которой выросла утешительная сказка, согревающая не одну «бесчувственную» душу.

Подобное происходило не только с ним одним.

«Из всех исследователей Шекспира XVIII века Эдмонд Мэлон был как никто предназначен, благодаря своему темпераменту, интересам, знаниям, подарить своему веку авторитетную документированную биографию Шекспира», – пишет Шенбаум [208]. В апреле 1793 года Мэлон сообщает одному почтенному жителю Стратфорда, священнослужителю д-ру Дейвенпорту: «Первое, за что я примусь [209], – для чего у меня собран богатый материал, уже опубликованный, который надо собрать воедино и превратить в связное повествование…» Вместе с тем Мэлон не прекращает поиски документальных свидетельств сочинительской деятельности Шекспира. «В начале XIX века еще была жива надежда, что подлинные шекспировские рукописи могут быть найдены» [210]. Идет уже 1805 год, а биография Шекспира так и не движется с места. «Это титанический труд, если мне отпущено завершить его, я не пожалею сил. Надеюсь окончить книгу где-то в середине лета» [211]. В следующем году Мэлон пишет то же самое. Но он обманывал себя, он так и не успел окончить труд своей жизни. И не потому, что у него иссякли силы: в эти двадцать лет (Мэлон умер в мае 1812 года) он издал в четырех томах прозаические сочинения Джона Драйдена, с биографией и комментариями – величайший триумф, как пишет Шенбаум, его творческого метода изложения биографий.

Почему же он не окончил биографии Шекспира? – спрашивает Шенбаум. И не находит ответа: «По прошествии стольких лет невозможно докопаться до подспудных причин, почему Мэлон не сумел за двадцать лет довести до конца то, что было для него “магнум опус” всей жизни. Можно только разглядеть поверхностные причины, постепенное ухудшение зрения замедлило работу. У него всегда было слабое зрение, он не щадил глаз, изучая выцветшие рукописи при огне свечей». Вот и все объяснение. Мэлон довел жизнеописание Шекспира до приезда в Лондон, то есть до начала семи «темных» лет, не дошел даже до знаменитой цитаты Роберта Грина 1592 года, до «вороненка, украшенного нашими перьями».

Двадцать лет топтался он у лондонского порога, но так и не решился его переступить.

Стратфордский период, когда Шекспир еще не писал, представлен документами. О нем было что сказать – родственные связи по матери, отцу, корни семейные, религиозные, приятельские отношения, сохранившиеся предания. Мэлон посвятил этому периоду 287 страниц.

В Лондоне же, в смысле документов, было почти совсем пусто. А о том, как Шекспир писал, и вообще ничего. Но тогда еще, как говорит Шенбаум, была жива надежда. Не знаю, была ли у Мэлона утешительная сказка. Наверное, нет – не было надобности. Он верил, что рано или поздно мир обретет рукописи, заглянет в творческую лабораторию величайшего таланта.

Но лаборатория эта и сегодня за семью печатями. Хотя уже есть наметки, где можно найти хотя бы прижизненный сборник всех «шекспировских» пьес. Он, судя по титульному листу одного из трудов Фрэнсиса Бэкона, должен где-то существовать. В одном Мэлон не сомневался: Бен Джонсон ненавидел Шекспира и во всех своих пьесах находил способ больно его ударить.

Книга Шенбаума – пожалуй, самое веское доказательство того, что проблема авторства существует.

Викторианская эпоха – окончательное утверждение класса «собственника» («man of property») и буржуазной морали – позволила исследователям переступить порог лондонского периода, и биографии посыпались: ростовщичество постепенно перестает быть постыдным занятием, уходят в прошлое рыцарские понятия чести, щедрости, долга, защиты бедных. Личное обогащение становится добродетелью. И появляется возможность соединить несоединимое – жизнь стратфордского обывателя с творческим наследием, пропитанным духом аристократизма в лучших и не очень, на наш взгляд, приглядных его проявлениях. Травля медведей, например, как зрелище. Конечно, нельзя сбрасывать со счетов и тот факт, что к середине XIX века был накоплен огромный биографический и текстологический материал, который требовал и новых жизнеописаний, и переосмысления старых понятий.

Начало ХХ века, как уже сказано, отвечает реакцией на викторианскую буржуазную приземленность Шекспира – взять хотя бы Довера Уилсона. Реакция эта продолжается и по сей день и, кажется, даже растет. Но для Мэлона этот сплав был еще совершенно невозможен; и он все искал, разумеется, безуспешно, доказательств того, что Шекспир рано подпал под влияние утонченных высоколобых аристократов, не просто взявших его под свое крыло, но и образовавших его восприимчивую ко всему доброму натуру. Сейчас мы видим тот же процесс: Дж.П.В. Акригг, «Шекспир и Саугемптон», 1968; Ян Уилсон, «Шекспир: свидетельства»; Бейзил Браун, «Юридические забавы в Грейз-инн», Нью-Йорк, 1921. Честность, энтузиазм, отсутствие академической традиции и просто здравый смысл держали Мэлона за фалды. Не любо ему было думать о лондонском периоде. Как потом и Чэмберсу. Но горечи у него в душе не было: тогда ее питала надежда.

Такой подпитки у Чэмберса не было. Чэмберс сознавал: ничего уже не найдешь в архивах, все кануло в Лету, и умом его завладел угрюмый сарказм. Поддерживало его исключительное трудолюбие – работа заполняла каждую минуту жизни – и спасительная сказка, порожденная присущим человеку механизмом психического самосохранения. Думаю, что если бы у Чэмберса, Довера Уилсона или Шенбаума достало дерзания бросить вызов в цементированной в европейскую культуру традиции «Шекспир это – Шакспер» и начались бы поиски в иных направлениях, пропали бы и ирония, и сарказм, и романтическая склонность наделять творческую личность Шекспира чертами и достоинствами, почерпнутыми только из его произведений. И можно было бы не призывать на помощь чудо претворения мелкого обывателя буржуазного толка в аристократа и всеобъемлющего