гуманиста, как теперь бы сказали, «на клеточном уровне». Кстати сказать, созданный Довером Уилсоном портрет Шекспира ничего общего не имеет с живым Стратфордцем, как убедительно показал в книге о Шекспире профессор литературы, эмигрировавший из России во время революции, Петр Пороховщиков.

РУССКИЙ ЧЕЛОВЕК И ЕГО ОТНОШЕНИЕ К ЛИТЕРАТУРНОМУ НАСЛЕДИЮ

Русскому человеку чувства Шенбаума очень понятны. Нам знаком восторг, испытываемый в тех местах, где протекали годы жизни великих русских писателей. Людям, выросшим в среде русской культуры, бытовавшей до наступления смутных последних лет, повезло. От нас до великих классиков было рукой подать – всего каких-то век-полтора. Это же поколение англичан отделено от времен Шекспира, породивших великую елизаветинскую литературу, четырьмя сотнями лет, да еще каких: за эти столетия один экономический строй сменился другим, успели смениться и ценности, причем новые укоренились так, что стали не просто моралью, но способом жизни. Победила бэконовская истина, та, что «дочь времени». Мы же, родившиеся в 20-е годы ХХ века, по прихоти истории попали в систему, провозглашенные ценности которой оказались ближе феодальным, рыцарским; страна как бы перешагнула капитализм, хотя, согласно экономическим законам, капитализму, а не нашему странному семидесятилетнему сооружению, положено следовать сразу за феодализмом. (Но, может, не перешагнула, а была охвостьем феодализма c его ценностями?) Вот почему нам понятнее эпоха Шекспира, просто виднее. Чистоган тогда еще не одержал верх над понятиями красоты и чести, не было вначале таких, как в Англии, эксцессов, когда нарождающийся строй физически уничтожил определенную часть великой предшествовавшей культуры: сжег по требованию пуритан все театры, запретил народные праздники. К счастью, эта дикость длилась у них недолго. Конечно, как во всех революциях, и у нас были попытки, в конечном итоге безуспешные, замолчать вредоносную предшествующую литературу. Но возможно, с окончательной победой практицизма и Россия начнет забывать свое литературное достояние: Достоевского, Толстого, Пушкина – похоже, к этому дело идет. Но на это надо еще лет сто, не меньше, а человечество все же умнеет, учится на ошибках прошлого. И даст Бог, мы сохраним все, чем сегодня гордимся – лучшей в западном мире литературой, музыкой, живописью, созданными в последние два столетия. Верю, не переместятся наши классики на полки полузабытых сочинений, интересных только узким специалистам – историкам, литературоведам и т. д., как оно получилось с английской елизаветинской литературой, которая, ей-богу, заслуживает лучшей участи. Особенно если ее хорошо перевести – откроется такой поэтический, такой веселый, блистающий красотой и умом мир! И на этом фоне скряга ростовщик Шакспер перестанет претендовать на звание «Шекспира».

И конечно, близость классиков не способствовала появлению мифов: какой тут миф, если Лев Толстой умер в 1910 году, а литераторы-шестидесятники родились в двадцатые годы того же века. И до сих пор работают и влияют на состояние культуры.

А каким бесценным культурным кладезем были букинистические магазины в градах и весях, отдельные полки в маленьких городишках. Я купила факсимильные издания «Полярной звезды» Герцена в Кольчугине (куда мы отвезли деревенского паренька-соседа учиться на сельского механизатора) с «Философическими письмами» Чаадаева. А в Москве однажды в букинистическом, что в Театральном проезде, буквально телом заслонила от подошедшего покупателя собрание сочинений Максимова – бесценные описания земли русской.

У букинистов можно было купить и любого полу запрещенного автора. Студенты филфака МГУ и Инъяза в пятидесятые годы, да и позже, обегали в день стипендии все центральные букинистические лавки. Так я купила и своих незаменимых в работе Брокгауза и Эфрона – получила летнюю стипендию и привезла домой целых восемьдесят шесть томов знаний о всевозможных срезах культуры и науки.

Книги имеют интересную судьбу. Мой дальний родственник, прекрасный человек и алкоголик – у него на глазах фашисты повесили отца партизана – взял у меня с полки тихонько десять томов этой энциклопедии и продал «на бутылку». Это был удар. Однажды в гостях у друзей я рассказала сию печальную повесть, и хозяйка дома Света, архивист по профессии, вдруг говорит: я тебе помогу, дай только список недостающих томов. Я дала.

И через неделю у меня опять был полный Брокгауз. За эти десять томов я заплатила сто рублей, большие тогда деньги. Но я заплатила бы и втрое больше. Света работала в книжном хранилище, где в подвале томились россыпи никому не нужных томов, конфискованных у «врагов народа». Продавались они вполне законно, только мало кто знал о существовании хранилища.

У русских литераторов сильно чувство духовного общения не только с наследием великих авторов, но и с самими давно ушедшими авторами. Мы приучены к этому с университетской, даже со школьной скамьи. Их личности для нас живы, их творчество неотделимо от жизни, сочинения органически сплетаются чуть ли не с ежедневными событиями. Возьмите биографии Достоевского Гроссмана и Волгина. Биографии Гоголя Анненского и Золотусского. А все биографии Льва Толстого! А Герцена, Чехова, Бунина, Леонида Андреева, Блока! В литературных произведениях, искренних и глубоких, отражается творчески переосмысленная жизнь его создателя. У нас нет тысячи томов критической литературы, наполненных спорами, кто с большей долей вероятности объяснит тот или иной факт из биографии автора (учился в грамматической школе или нет, был ли браконьером, знал ли французский, путешествовал ли по Италии), более здраво свяжет события его жизни с содержанием произведений, как то происходит в мировом шекспироведении.

Нашим литературоведам не приходится создавать особого языка, иронического, намеренно излишне витиеватого, или саркастического, язвительного, предельно сухого. А тот восторг, что мы испытываем в Михайловском или Ясной Поляне, Спасском-Лутовинове или в Орле, не имеет и капли горечи недостоверности или сомнения.

Помню, как я попала первый, и пока единственный, раз в Царское Село. Я тоже, как Шенбаум, ехала на конференцию. Но это была чисто русская поездка в духе Гоголя или Зощенко. Шенбаум ездил праздновать четырехсотлетие со дня рождения Шекспира, читал на конференции доклад. Он был известный и полноправный член шекспировского сообщества. Я же попала на пушкинскую конференцию случайно, но, конечно, тоже была безмерно счастлива.

Моя дорогая подруга англичанка Мэри Хобсон, переводчица Пушкина и Грибоедова, приехала по приглашению в Ленинград, в Москву она в тот раз ехать не собиралась. И я, чтобы повидаться, сама отправилась в северную столицу. К слову сказать, в один из приездов она сделала мне потрясающий подарок – ключи от своей лондонской квартиры, специально заказала. Я их не вынимаю из сумки, как талисман, – вдруг повезет, и я неожиданно полечу в Лондон.

Конференция была посвящена