двухсотлетию со дня рождения моего любимого русского поэта. (В юности самым любимым был Лермонтов.) Как-то все замечательно складывалось в ту поездку. Я остановилась у Веты Квасовой, светлая ей память. Полуеврейка, полунемка, она была до мозга костей русская петербурженка – гостеприимная, легкая на подъем, готовая в любой момент сорваться с места и везти тебя в театр, в Павловское, Царское Село.

У нее всегда можно было остановиться не только друзьям, но и друзьям друзей. Она была женой Мити Квасова – внука академика Льва Берга. Митя, географ-озеровед, был человек не просто обширных познаний, но и новых до парадоксальности идей. Когда он приезжал в Москву, у нас на кухне собирались друзья, и начиналось пиршество идей: Митя умел видеть связи между, казалось бы, совершенно не связанными явлениями и внятно, зажигательно и вместе в академической манере их излагать.

В тот мой приезд в Ленинград его уже не было среди живых. Вета жила в старой петербургской квартире о шести комнатах, во флигеле дворца. Квартира ученого-академика – просторная кухня, спальня, гостевая комната, кабинет, детская спальня и двойная зала с эркерами, заставленными Митиным садом – коллекцией кактусов. В зале огромный камин со всеми каминными принадлежностями. Мэри случайно поселилась совсем рядом – немаловажная вещь для огромных ленинградских пространств с плохим городским транспортом – у институтской подруги моей дочери Маши Бозуновой, дочери прекрасного писателя, автора «Мореплавателя», и племянницы недавно умершего моряка и писателя Виктора Конецкого, тоже шестидесятника, друга Юрия Казакова. В эти же дни у девяностолетней тетки гостила моя московская подруга Ира Архангельская.

Вечером мы все четверо – англичанка, две москвички и ленинградка – собрались у камина, было тепло и уютно от горящих поленьев и сердечных чувств. Пили чай из старинного фарфора с ленинградскими пирожными и вели задушевные глубокомысленные разговоры – Мэри об открытии в творчестве Грибоедова, я о Шекспире, Вета показывала семейные исторические фотографии, а Ира вспоминала про «Новый мир»: она там работала, когда главным редактором был Твардовский.

Когда-то у меня была мечта: найти миллионера, который купил бы для горстки интеллигентов маленький остров. Мы бы там поселились, писали книги, воспоминания, переводили прекрасную литературу, слушали музыку, разводили цветы, был бы у нас сад и огород.

И, может быть, держали козу и кур. И тогда никто бы никогда не мог сказать – ты тоже причастна к окружающей мерзости. Хочешь, чтобы руки остались чистые, брось все и удались от мира. Как не понимать, что, живя на грешной земле, человек нигде не может со спокойной совестью сказать, что он чист от всякой скверны. Разве только на таком одиноком острове.

Была еще мечта иметь в собственном владении девяносто томов сочинений Льва Толстого и сиреневое платье. Исполнилась только одна – сиреневое платье. Но я его скоро подарила гомельской сестре мужа – ей платье очень понравилось. Она не так давно умерла, получив дозу чернобыльского облучения.

А недавно даже название острова придумалось – лежала я утром, предаваясь мечтам, как Обломов, и вступило мне в голову создать сообщество с названием «Мир добрых людей». Последнее время много думаю о том, что не только красота спасет мир, но и доброта. Именно доброта, в прямом смысле слова. Врожденная доброта – единственно противостоит эгоистической погоне за личной наживой, тоже врожденному механизму.

Рассказываю точно, как было. Отличное название, подумала я, и тут же проверила, как оно выглядит сокращенно, не дай бог, что-нибудь вроде МГЛУ – сегодняшнее сокращение моей альма-матер Инъяза. Получилось МДЛ. Едва произнесла первую букву, как у меня в предчувствии екнуло сердце. Да, конечно… не может быть… это ведь точно мои инициалы. Ну, значит, сам Бог велел создать такое сообщество, увы, конечно, без острова. (Вспомнилась, разумеется, Новая Атлантида Бэкона.) Так вот, мы, все четверо, собравшиеся в тот вечер в Питере, могли бы стать ядром братства «Мир добрых людей». Веты уже нет – утрата невосполнимая. Но сын ее Ванечка – такой же добрый человек, с широким сердцем. И еще есть на примете несколько возможных участников. В том числе моя соседка по площадке – финка Кристина, которая занимается русской, финской и карельской историей, их связью с восточными корнями. Таким же добряком был и Ратленд, но в этом случае Бог благосклонно обошелся с «бодливой коровой». Ратленд был одним из самых богатых и щедрых людей Англии. И его замок на холме был что-то вроде интеллектуального острова.

В тот вечер мы еще и планировали, что будем делать в эти майские три-четыре дня. И первое мероприятие – поездка на пушкинскую юбилейную конференцию, которую созвал Пушкинский Дом для ведущих пушкинистов. Насчет меня Мэри уже договорилась с устроителями. Иру Архангельскую тоже надо взять. Мэри тут же позвонила, и согласие было получено. Но, конечно, и Вета должна ехать, где трое, там и четверо. Мэри немножко поежилась, как-то это уж вовсе не по-английски. Но, видя наши сияющие лица, наверное, подумала – по-русски такое вполне возможно. Дело упиралось в то, что к Пушкинскому Дому подадут заказной автобус, число мест в нем ограничено, всем может не хватить. Мы это понимали и решили: если мест не будет, едем на электричке и просто погуляем в царскосельском парке – был чудесный, нежаркий, солнечный майский день. Но когда мы бегом бежали к Пушкинскому Дому, на душе у нас все-таки слегка скребли кошки. У подъезда уже стоял автобус, встречающая нас женщина оглядела нашу компанию – четверо вместо одной Мэри! И вдруг с воплем распахнула руки, и Вета кинулась ей в объятия. Они оказались школьные подруги.

Теперь мы все были здесь на законных основаниях. Автобус оказался вместительный, подошли еще люди. И через час мы в Царском Селе.

Конференция была интересная, мы сидели в здании Пушкинского лицея, на втором этаже. Одна дама посмотрела на меня с радостным узнаванием. «Вы госпожа N?» – спросила она. «Нет», – ответила я, приветливо улыбнувшись, желая сгладить возникшую неловкость.

Как мне хотелось в эту минуту быть госпожой N! Доклады я слушала внимательно. Тогда они все меня увлекли, но сейчас я, к сожалению, совсем их не помню. Потом был чай а-ля фуршет, бедный академический чай. Но такой дружный, объединенный общей любовью. И в доме, где сто девяносто лет назад жил, бродил, сочинял Саша Пушкин, кудрявый подросток с чуть-чуть нерусским лицом.

После чая пошли в парк. Каждый бродил в одиночку. И я ощутила то же, что Шенбаум в церкви Св. Троицы в Стратфорде, где под белой каменной плитой покоится