Во всяком случае сомнений не было, что роман получился горячим, может быть, излишне злободневным и местами запальчиво острым. На мирные отношения с редакторами надеяться не приходилось. За что-то придется постоять. Даже крепко побороться.

Что ж, как говорится, не первая зима на волка.

Но до зимы не дошло. Случилось нечто невероятное, такое, чего и в кошмарном сне невозможно представить. А вот представилось со всей отчетливостью и во всем драматизме.

Четыре изрядные стопки, вычитанные и поправленные после перепечатки, аккуратно высились на письменном столе на даче.

В каждой ровно по 618 страниц! На вес прикинуть, и то чувствительно.

Вычитал и перенес правку во все четыре экземпляра. Каждый сложил аккуратной стопкой. Собрал черновой экземпляр, спустился вниз и по листочку отправлял в топку газового котла. Хорошо горела рукопись. Пляска огня завораживает и успокаивает.

В душе воцарилось легкое опустошение. Сколько времени работал не разгибаясь. Опустошил себя. Странное ощущение легкости и свободы.

Впереди недели или даже месяцы, когда можешь позволить себе расслабиться.

Еще когда-то у редакторов дойдут руки до рукописи, когда-то ее оценят рецензенты и подойдет срок вплотную заняться подготовкой к производству. Можно, конечно, заняться новой работой. И займусь, не усижу, но мысль о судьбе рукописи не позволит сосредоточиться.

Ощущение легкости и свободы владело мной все утро, до самого того момента, когда я направился на верхотуру за рукописью. На самых последних ступеньках сердце тревожно екнуло. Подумалось, не быстро ли одолеваю крутой подъем?

Но то была не физическая боль, а предчувствие ожидавшей неприятности.

Отворив дверь, я не увидел на столе четырех белоснежных стопок, оставленных вечером в идеальнейшем порядке. На столе вместо них – четыре бесформенные глыбы, облепленные копошащейся серой массой. Над всеми четырьмя экземплярами романа усердно трудились тысячи и тысячи крылатых тварей. Они слышно работали неутомимыми челюстями, помогая себе короткими мохнатыми крыльями.

Когда-то в молодости меня занесло по газетным делам на Кавказ. Заночевать пришлось в селе. Помню, кровать была излишне пышной и мягкой. Но, умотанный за день, я мгновенно заснул.

Проснулся среди ночи от равномерного шуршания. Подумалось, по крыше стучит дождь. Поднялся, выглянул в окно – земля сухая.

До утра промучился, время от времени лишь забываясь на короткое время и все стараясь разгадать причину назойливого шороха. И только утром выяснилось, что пол в комнате был устлан ветками тутовника, который с аппетитным хрустом пожирал шелкопряд.

Подумалось, и роман грызет шелкопряд. Откуда они в наших краях? Да и как могло столько налететь?

Ах, черт возьми, с вечера не затворил окно!

Роман оказался начисто изъеден. Так изъеден, что кажется, стопка рассыпалась прахом в моих руках. Не то что страницы, абзаца, фразы, даже единого словечка не осталось.

На другой день газеты писали о внезапном нашествии редкостных насекомых, уничтожавших все на своем пути. К счастью, напасть прошла узким косяком и нанесла ущерб на ограниченном пространстве. Мне от этого не легче.

Легко представить, что я пережил.

Несколько дней лежал пластом на диване и тупо глядел в стену, ничего не различая, равно ничего не соображая. Даже не ощущал сожаления об утраченном.

Жена вначале не больно-то обеспокоилась.

– Ну что так переживать. Соберешь черновики, наброски, еще раз перечитаешь. Стоит ли изводить себя.

Она не знала, что нет черновиков, нет набросков. А мне тяжело было сказать об этом. Язык не поворачивался.

Через день-два и до Марины дошло, что дело плохо. Плохо со мной. И принялась изводить:

– Вызову врача, вызову врача.

– Ни в коем случае, – стоял я, – никакой врач не поможет.

Врача она все же приволокла. Осмотрев меня, он сказал:

– Нужен покой, полный покой, – и, по-моему, для виду выписал таблетки.

Но они плохо помогали. Временами я корчился, стонал, впадал в отчаяние. Непроизвольно взывал: «Мама, мама». Видел над собой ее доброе лицо, полный печали взгляд, выражавший такое сочувствие, каким одаряет одна мать.

Возвращение к жизни началось с ковра, что висел над тахтой. По первости изумился: откуда он взялся? Вроде висел на городской квартире, а теперь вот здесь. Во сне все может быть.

Ковер, как сказали бы знатоки, малоценный, машинной работы. Не на шерстяной основе. Но рисунка примечательного.

Причудливое переплетение орнаментов классического Востока. Его можно читать как поэму.

Изысканный рисунок складывался, должно быть, веками. Одно переплетение линий через десятилетия, а возможно, и века, прибавлялось к другому.

Помните, в «Ожерелье голубки»: «Эту историю передал нам Абу-Омар-Ахмед-ибн-Мухаммед со слов Мухаммеда-ибн-Али-Рифаа, ссылавшегося на Али-ибн-Абд-аль-Азиза, который ссылался на Абу-Убейда-аль-Хасима-ибн-Селяма, говорившего со слов своих наставников, а последний из них опирается на Омара-ибн-аль-Хаттаба и сына его Абд-Аллаха – да будет доволен Аллах ими обоими!»

Вот так от одного к другому, от другого к третьему, к десятому и пятидесятому передавались не одни предания, а и все, что творил народ.

Из разноцветных многоугольников, овалов, ромбов, квадратов, крестов и звезд сложилась эта поэма. Преобладал бордовый цвет, но были тут оранжевые, и желтые, и зеленые, и даже черные вплетения, искусно подогнанные в согласную гамму, соединенные в едином звучании.

Три медальона, один крупный в центре, два помельче – снизу и сверху, заполненные причудливым сочетанием замысловатых узоров, занимали основное пространство. Они были вписаны в орнаментальную кайму из нескольких полос-обрамлений. Каждая отличалась своеобразием рисунка, особым мотивом.

Все больше и больше увлекала сложная композиция орнаментальных переплетений. С нарастающим интересом читал я удивительное произведение, которое до того не особенно и замечал. Как мы бываем глухи к красоте!

Мой ковер, несомненно, всего лишь плохая копия великолепного оригинала, созданного вдохновенными сердцами в Бухаре или в Хиве, в Туркмении или на Кавказе, а возможно, в Индии или в Персии…

Истоки этой поэмы где-нибудь в средневековой дали.

Легко представились тесные ковроткацкие заведения средневековой Азии, трудолюбивые мастерицы, творящие красоты и в поте лица добывающие свой скудный хлеб, их жалкий быт, слабое здоровье, бесправие и забитость. И они, они творили красоту!

От ковра потянуло на чтение. С особым чувством перечитал несколько глав «повести о ходже Насреддине», веселой и многоцветной книги, так живо донесшей колорит Востока, созданной русским писателем. Книга выстрадана чистым и веселым человеком, моряком бродягой, пронесшим в своем сердце трогательную любовь с русского севера до далеких пустынь средней Азии к народу, жизнь которого узнал лишь в зрелые годы.