Ну что ж, если у нас в деревне так, то это еще не значит, что всюду не лучше. Вон Орловщина как гремит. Метнулся туда, благо рукой подать. Действительно, сдвиги намечаются, в иных местах, можно сказать, впечатляющие сдвиги.

Но не всюду, далеко не всюду. Чаще торможение заметно, даже в глаза бросается. Только вот кто и почему тормозит, выяснить затруднительно. Практически даже невозможно. Все «за», уверяют и клянутся, но кто-то все-таки против. Весь вопрос – кто? Такие будто под шапкой-невидимкой скрыты.

Стало ясно: если следовать правде жизни, то конец романа придется перевести в менее мажорную тональность.

Взялся за переделку со всем усердием, на какое способен. И вроде начало получаться. Текст стал весомее, убедительнее. На мой взгляд, конечно.

Мысленно поблагодарил мастера за то, что вынудил работать взыскательнее, заставил, как говорят спортсмены, поднять планку, выкладываться.

Но «Колибри» с натугой принимала текст, капризничала, что-то ей не по нутру. Опять ни с того ни с сего западали литеры, не шла каретка. А как-то даже потянуло едким табачным дымом. Дело, как ни верти, табак.

Тут я перепугался, понимая, что не миновать мне обращения к мастеру. Вообще говоря, хотелось с ним поддержать отношения. Даже подружиться. Но без убедительного повода к такому не сунешься. А теперь деваться некуда. Вынужденный визит. Придется нанести.

К счастью, напрашиваться не пришлось. Позвонил, услышал: «Приезжайте». Попросил уладить с усачом-вохровцем. «Будь сделано. Никаких проблем», – радушно заверил мастер.

И действительно, обе половинки ворот гостеприимно разъехались, едва подрулил. На всякий случай высунулся из машины, помахал усачу ручкой, выказывая радушное расположение. Он показался в окне проходной, мотнул головой, мол, давай проезжай, но и подобия улыбки не выдавил.

Минуты через три я вручил мастеру «Колибри», тот снял футляр, понюхал литеры и буркнул:

– Придется, придется взглянуть.

Но глядеть не стал, а обратился с неожиданным предложением:

– А не сгонять ли нам партийку в шахматы?

Предложение было высказано таким тоном, что отказаться показалось невозможным. Я отлично понимал, что буду разгромлен в несколько ходов, хотя когда-то и играл с любителями-категорниками, которым не всегда и проигрывал. А, была не была!

Расставив фигуры, мастер великодушно предоставил мне право первого хода. Я механически двинул на два поля королевскую пешку.

Мой противник не передвигал фигуры, а брал каждую по-дамски двумя пальчиками, они у него длинные, изящные, что называется, музыкальные, и переставлял на нужное поле, плотно прижимая к доске, как бы ввинчивая в избранное место. Фиксируя таким образом значение хода. После этого пытливо заглядывал мне в глаза, будто спрашивая: «Ну-ка, ну-ка, чем вы на это ответите?»

Разгромлен я был ходов за пятнадцать. И разгромлен в отличном стиле.

– Чем замечательна шахматная игра? – складывая фигуры и пряча доску в стол, спросил мастер и тут же сам ответил: – Тем, что заставляет спорить. А в спорах, как известно, рождается истина. Один предлагает свой аргумент, его противник – контраргумент. И так на протяжении всей игры. Побеждает тот, кто вернее думает, кто ближе к истине. В этом смысле длинные партии сильнейших противников – самые интересные. Они упорнее и глубже докапываются до истины. Отыскание истины – не в этом ли суть творчества?

Я согласился.

– Разумеется, ваше дело сложнее. Вы отыскиваете правду-истину в одиночку. Я тоже копаюсь один. Но у меня другое: чуть уклонился от верного пути – тут же не заладилось, не пошло, не действует. Опровержение незамедлительно. А вы не знаете, идете к истине или уклоняетесь от нее, приближаетесь к правде или отступаете. Я вам дал оппонента, хорошего оппонента, строгого, объективного, неумолимого. «Колибри» сопротивляется всему, что не приближено к правде-истине. Настроил так, что ей нужна не абсолютная правда, не, так сказать, босая правда, а лишь честное стремление к ней. Ложь она не приемлет. Это ведь не в ваших интересах, если вы стремитесь быть истинным художником. Согласны? Подумайте.

Я задумался, крепко задумался. Нет, не потому что мне не дорога правда, не стремлюсь к ней. Всей душой жажду. В самом деле, что мне нужно от работы? Разве только кусок хлеба, успех, популярность? Буду откровенен, и это не лишнее, но главное – правда, как сказал поэт, «чтоб была она погуще, как бы ни была горька».

Знаю, знаю, правда неудобна, часто неприемлема, даже страшна. Настолько страшна, что ее боятся самые отчаянные храбрецы, могущественные правители. Используя свое могущество, они прячут правду, хоронят ее, закапывают поглубже или искусно обходят. Так то властители, а художнику-то чего бояться?

Ах, если бы с талантом прилагалась и отвага. Увы, робких талантов больше, нежели смелых, а уж тем более бесстрашных. Даже недюжинный талант норовит устроиться потеплее, поуютнее, есть посытнее.

А ведь в самом ростке таланта заложен элемент отваги. Таланту положено творить, а любое творчество невозможно без дерзости, без отрыва от обычного, без преодоления привычного и общепринятого. Приподняться над банальностью – и то нужно самообладание. А возвысить может только мужество и отвага.

Чего мне-то бояться, почему именно мне не проявить достойное мужество? Благополучие? Я его достиг. Положение – оно есть. Что мне, лично мне, Серафиму Подколокольникову, угрожает?

Я раздумывал, а мастер смотрел на меня изучающее. Он изучал меня и, казалось, пытался прочесть мои мысли.

– Вы колеблетесь, – наконец сказал он. – Я понимаю. Хорошо понимаю. Но мне все-таки хочется, чтобы вы побороли сомнения. С другим я не стал бы и разговаривать, а в ваших вещах уловил стремление к правде. Когда я прочитал «Судьбу и суд», мысленно поблагодарил вас такими словами: «Спасибо за правду». Вам удается подняться до правды. Так в чем дело?

– Да ни в чем, – ответил я. – Обдумываю бремя ответственности, силы свои мысленно проверяю.

– Их в деле надо проверять.

Сказав это, он занялся моей «Колибри».

Пока мастер работал, я продолжал размышлять. Идет перестройка, великая ломка. Выметается все лживое, все подгнившее, а тем более прогнившее. При всеобщем одобрении. И везде и всюду. В том числе и в литературе. Сколько произведений монументальных, пухлых, впрочем, объем тут не играет роли, главное, велеречивых и напыщенных, ловко имитирующих жизненное правдоподобие, превознесенных услужливыми перьями и голосами до небес, отмеченных самыми высокими наградами, обречены на полное забвение. На прочное забвение. А что впереди?

Эту последнюю фразу я неожиданно для себя произнес вслух. Мастер тут же подхватил и продолжил:

– А впереди будет то же, что и было. Куда они денутся – приспособленчество, прислужничество, ложь, конъюнктура, мельтешение, стремление выслужиться? Никуда не денутся. Жизнь есть жизнь. Уповаю единственно на то, что они упадут в цене. Но при непременном условии: если усилится торжество правды! А это будет зависеть от того, насколько ревностно и бесстрашно мы будем ей служить. Я, как гражданин, кровно заинтересован в этом, потому и вожусь с вами. А вы?