– И я.

– Вот и лады. А теперь давайте проверим.

– Да что проверять, я вам верю больше, чем себе, – затараторил я.

– Даже Рейгану полюбилась наша пословица – «Доверяй, но проверяй». Так уж нам ли не пользоваться таким правилом? – С этими словами он начал шуршать лежавшими на столе газетами, что-то отыскивая. Даже хлопнул несколько раз ладонью по столу. Напрасно – именно это чувство отразилось на его большом и умном лице.

– Что ищете? – не удержался я.

– Да книгу «Слово перед казнью». Она у меня всегда под рукой, а сейчас вот исчезла. Старая книга, а у молодежи института, представьте, нарасхват. Приятная, знаете ли, неожиданность. Ладно, пусть читают. Это им на пользу. А мы как-нибудь обойдемся.

Он еще порылся в лежавших на его обширном столе газетах и журналах, выбрал одну из них и удовлетворенно сказал:

– Тут я приметил то, что как раз сгодится. Вот, пожалуйста.

Мастер вставил чистый лист и напечатал легко, я бы сказал играючи, такой текст:

«Мы жили и живем под неослабевающим режимом террора и насилия. Если бы нашу обывательскую действительность воспроизвести целиком, без пропусков, со всеми ежедневными подробностями – это была бы ужасающая картина, потрясающее впечатление от которой на настоящих людей едва ли бы значительно смягчилось, если рядом с ней поставить и другую нашу картину с чудесно как бы вновь вырастающими городами, днепростроями, гигантами-заводами и бесчисленными учеными и учебными заведениями. Когда первая картина заполняет мое внимание, я всего более вижу сходство нашей жизни с жизнью древних азиатских деспотий. А у нас это называется республиками. Как это понимать? Пусть, может быть, это временно. Но надо помнить, что человеку, происшедшему из зверя, легко падать, но трудно подниматься. Тем, которые злобно приговаривают к смерти массы себе подобных и с удовлетворением приводят это в исполнение, как и тем, насильственно приучаемым участвовать в этом, едва ли возможно остаться существами, чувствующими и думающими человечно. И с другой стороны, тем, которые превращены в забитых животных, едва ли возможно сделаться существами с чувством собственного человеческого достоинства.

Когда я встречаюсь с новыми случаями из отрицательной полосы нашей жизни (а их легион), я терзаюсь ядовитым укором, что оставался и остаюсь среди нея.

Не один же я так чувствую и думаю?

Пощадите же родину и нас.

Дав прочитать отпечатанный текст, мастер спросил:

– Каково? А? Какой текст!

– Ошеломительно! – воскликнул я. – Каждое слово могло стоить жизни. Как только уцелел академик?

– Ну, с такими, как Иван Петрович, сладить и тогда было не просто, за такими все человечество.

– Сталин с этим не считался.

– Не говорите, в расчет принимал. И деспоты перед правдой пасовали. В истории достаточно примеров.

– Примеры ко всему подобрать можно. В них ли дело? Каждый поступок своеобразен. Сталина уподобляют Грозному, даже дочь назвала его Иосиф Грозный. А он все же на свой манер грозен и беспощаден.

– Деспоты прагматичны, расчетливы, утилитарны. Чего мог достичь Сталин в случае с Павловым? Запугать такого человека невозможно. Уничтожить – не составило бы труда. А результат? Да никакого. К тому же всемирное возмущение. Злодеи, крупные злодеи, все учитывают.

– Хорошо рассуждать из сегодняшнего дня.

– Вы меня разочаровываете, – с сожалением сказал мастер. – Честный взгляд и в прошлое не дается легко. Для него тоже нужно мужество. Вы, молодой человек, едва захватили сталинскую эпоху, неужели и вы до мозга костей пропитаны ужасом прошлого?

Я молчал, припоминая, как родители с детства внушали жить тише воды, ниже травы, не проронив лишнего слова. Мои деревенские родители никак не пострадали, раскулачивание их не коснулось, никого из родственников не посадили, до них доходили лишь отголоски чужих трагедий, а страха натерпелись вдосталь. И мне его передали.

– Неужели правда, что прорывается в ваших произведениях, эпизодична? Сегодня вы храбрец, а завтра сверхосторожничаете.

На это я промямлил:

– Стараюсь быть честным.

– Быть честным?! – усмехнулся мастер. – Не значит ли это только подыскивать благовидные мотивы поступкам?

– Бывает и такое, – храбро признался я.

– Вот этим одолжили. Значит, не безнадежны. Хотелось бы так думать. Помните: падать легко, подниматься трудно. Вот возьмите, – он выкрутил из машинки текст письма академика Павлова и протянул со словами: – Перечитывайте почаще, каждый день перечитывайте. Поможет укрепиться.

Я принял листок, как покорный ученик, даже поклонился, мол, исполню, непременно исполню.

– Понимаю, затрудняю вашу работу, – мастер определенно жалел меня, даже щадил. – Но в известной мере и облегчаю. Облегчаю путь к правде, к заветной цели всякого творца. Ко лжи много дорог. И почти все легки, удобны, даже красивы, а потому нередко и радостны. К правде же ведет одна дорога, и она всегда терниста. Могу снизить порог требовательности «Колибри», скажем, до уровня правдоподобия. Правдоподобие выглядит весьма привлекательно, его часто не только выдают, а и принимают за правду, оплачивают по самому высокому курсу. Хотите опуститься до полуправды? Мне она противна так же, как и ложь, может быть, даже больше, ибо изощреннее вводит в обман. Вы будете благополучны, а с правдой-то наплачетесь.

Впервые в моей душе вскипело возмущение: да что это такое, мастер предлагает сделку с совестью, играет со мной, принимает бог знает за кого? Правда есть правда, приверженность к ней – мерило порядочности.

Будь на месте мастера кто другой, я мог бы и не сдержаться. Но кумиров по любому поводу не свергают. Да и в мотивах его суждений надо еще разобраться, какой-то повод я все же подал. Сдерживая себя, я без всякой учтивости проговорил:

– Неужели у вас достаточно оснований так думать обо мне?

– Ну, ну, может, и переборщил, не будем продолжать. На всякий случай, только на всякий случай, выложил и такую возможность. И рад, поверьте, искренне рад, что с гневом отвергаете. Можно сказать, сделали великое одолжение. Уважили даже. Утвердили веру в то, что не ошибся в вас.

Мастер накрыл футляром «Колибри», придвинул ко мне, сказав:

– Берите, желаю успеха. Помните, правду, правду принимает легко и радостно. Полагаюсь на вас.

Время во сне течет неопределенно. Не могу сказать, сколько бился над окончанием романа. Знаю, только, что мучения, какие пришлось испытать, ни в какое сравнение не шли с теми, что знал до этого. Роман о перестройке я закончил. Он, думаю, удался. Не автору, разумеется, судить об этом. Но и он все же может более или менее верно оценить сделанное.