Мастер взял другой журнал, толстый, полистал, нашел нужную страницу и продекламировал:

– Согласны с этим?

Вопрос был задан строго, категорично, не ответить было невозможно.

Я утвердительно кивнул.

– К правде в наши дни поворачиваются политика, наука. Для науки это естественно, чем ей еще заниматься, как не отысканием истин. Разумеется, наряду с решением практических задач, диктуемых потребностями бытия. Политике тяжелее одолевать этот путь. Но обнадеживающие попытки делаются. А вот литература, искусство призваны соединять красоту с правдой. Я знаю одну вашу книгу, по ней сужу, что если вы не будете суетны, отрешитесь от конъюнктурных искушений, вы, если захотите и проявите волю, сможете сказать правду. Всей правды никто не скажет, для этого требуются титанические усилия многих, если не всех, но каждый свой вклад обязан сделать. Если не стремиться жить и трудиться попусту или только ради мелкой корысти. Этим сильны были выдающиеся деятели золотого века нашей литературы. Вглядитесь, чуть ли не каждый из них страдалец и боец. Может быть, не во всем и не в каждом случае, но в главном определенно. Вот на какой путь я призываю вас ступить и готов содействовать.

Я запомнил это напутствие слово в слово, будто это было сказано не во сне, а наяву. Слушая, начинал понимать, чего от меня требует мастер, и в то же время внушал себе: говорить-то легко, а на деле как? Конечно, правда нетленна и ради нее стоит пострадать. Страдания окупятся. Работать будет куда труднее. Что ж, поднатужусь, не без этого.

– Насчет существенной благодарности – забудьте, – резко бросил мастер и прощально кивнул головой, давая понять, что более не задерживает.

Дальнейшее плохо помню, хотя сон весь так ясно отпечатался, но все же отдельные эпизоды стерлись, а может, их и не было. Не могу утверждать с полной определенностью. В психологии сна полный профан. Что-то такое на эту тему читал, но как следует не усвоил.

Так вот, совершенно не помню, как, грубо говоря, выкатился от мастера, как миновал пропускную. Даже не запечатлелось, видел ли усача-вохровца. Его вроде и не было на посту. А вот четыре телефона – красный, зеленый, желтый и белый, скорее даже слоновой кости, четко мелькнули, когда я с «Колибри» в руках миновал проходную.

Помню, отчетливо помню, радость переполняла сердце и так гнала на дачу к письменному столу, что весь путь слился в одно мгновение, и я как бы чудесным образом оказался перенесен к своему рабочему месту, в свое привычное зеленое рабочее кресло на послушных роликах, которое люблю ничуть не меньше просторного письменного стола и своей «Колибри».

Немедля сел к столу, такое нетерпение владело мной хоть что-нибудь поскорее написать, двинуться хоть на шажок дальше. Лихорадочно вставил в пишущую машинку чистый лист бумаги и… вдруг оказалось – не знаю, что писать.

Ну это естественно, сколько дней не работал, все вылетело из головы. Взять и продолжить повествование, фразу к фразе – не получалось.

Чтобы органически срастить предыдущий текст с последующим, подсказанным присланными читателями тетрадями, перечитал последние страницы рукописи. Вроде ухватил и нить содержания, и тональность повествования, словом, настроился вполне.

Для верности последнюю страницу рукописи – 341-ю – переписал заново.

После этого и начались мучения. То одна фраза выпирает из контекста, то другая не устраивает.

Не знаю, как у других, а у меня такая метода: один лист в машинке, а другой на всякий случай рядом на столе. Вообще-то стараюсь печатать сразу, не прерывая хода мысли. Но случается, сразу не выходит. На каком-то месте мысль прервется или выльется явно не то.

В машинописном тексте сбои четко замечаешь. Вот тут и приходится на отдельном листочке прикинуть фразу, повернуть ее то так, то этак. Иной раз и целый абзац от руки напишешь. А там, глядишь, снова пошло-поехало.

Переформулировал весь абзац, начал его перепечатывать, а «Колибри» упрямится – слово вроде бы легко легло, а на другом ни с того ни с сего заело. Вчитался, вижу – фраза-то и в самом деле не очень, напыщенная и многословная. Переделал, ничего – пошло, легко переписалось.

Вот так промучился весь день. Но страничка получилась вполне подходящая. Несколько не похожая на то, что до того написалось, заметно грубее, но определенно весомее, выразительнее и к тому, что в тетрадях-исповедях, ближе.

А затем, когда слегка стилистически подправлял записи из тетрадей, и вовсе пошло легко. «Колибри» работала отлично. Органически лег новый текст в роман.

Читательская исповедь – я ее вложил в уста своего главного героя – заняла больше двух листов.

Две недели работал без малейших остановок. Горячо работалось. Стопка написанного росла, радуя сердце, приближался к четырехсотой странице. Конец виден. Оставалось несколько завершающих сцен набросать, и большая работа, столь нужная сейчас, которую ждут в журнале и издательстве, будет окончена.

На звонки из редакций уверенно отвечал: «Гоню, гоню, через неделю-две получите рукопись». Хотя по опыту знаю, что об окончании говорить опасно, лучше вовсе не говорить. Как бы мало ни оставалось доделать, пусть две-три страницы, – никогда не знаешь, долго ли над ними промучишься. Лучше уж не загадывать. Лучше уж потерпеть до того момента, когда сам убедишься, что поставил последнюю точку и поставил, как надо. Тогда считай – работа, возможно, и завершена.

Возможно! Потому что не только по велению редактора или рецензентов, а еще и самому не раз захочется переделать что-то, переиначить. И чаще всего именно конец.

На этот раз я не последовал самим же выработанному правилу. И поплатился. Как только отошел от тетрадей-исповедей, так опять и заколодило. Да как заколодило-то!

Как закончить роман? На оптимистической ноте. Ясно же, у перестройки нет альтернативы. Воодушевляй, а не расхолаживай, вселяй надежду и бодрость.

Вот над этим пришлось биться. День, другой и третий, даже не знаю сколько дней, а продвинулся на полстраницы. Но и она не устраивала. Нет, не то. И «Колибри» снова барахлит, с мысли сбивает.

Все же насилую себя, пробую чего-то добиться. И ни с места. Такое может привидеться только в кошмарном сне.

Усиленно работая над предыдущими главами, которые так легко дались на основе читательской исповеди, я лишь смутно припоминал наказ мастера. А как стало заклинивать, слова его сами всплыли в памяти. Дошло: правды, правды, истинной правды, вот что требуется.

Принялся опять изучать материал, вглядываться в события, даже на несколько дней наведался к родителям, чтобы посмотреть, как все идет в живой действительности. А в живой действительности дело-то вроде и не движется. Во всяком случае разговоры идут, а изменения разглядеть почти невозможно.